Кеша лежал на спине и безучастно смотрел в нависшее небо.
Небо скучало. Все заняты своими проблемами: добывают пропитание, воспитывают детёнышей, занимаются продолжением рода – некоторые называют это любовью – и никому нет до него никакого дела. Дурковатый суслик на пригорке попытался задрать вверх голову, но был тут же схвачен ястребом. Поэтому небо очень обрадовалось, когда Кеша неловко перевернулся на спину, и начал что–то высматривать в синей глубине затягиваемой клубами черного дыма от догоравшей неподалёку машины. Дым и черный “BMW” резко контрастировали с летним, солнечным пейзажем и казались посторонней декорацией, случайно попавшей на площадку, где готовилась  съемка совершенно другого сюжета – светлого, радостного, наполненного счастьем и верой в безоблачное будущее.
По небу развалились огромные кучевые облака, казавшиеся ослепительными снежными горами или ворохом пены дорогого шампуня. Внезапно воздушные потоки изменили направления, облака разлетелись, образовав неровные, рваные клочья и из этих обрывков сложился причудливый узор –  «пи…дец тебе, Кеша». Одной буквы в слове не хватало, но смысл был понятен. Кеша любовался фразой пару минут, а затем ветры смахнули надпись могучей дланью и наверху опять громоздились только бессмысленные кучи белой пены.
– Анна унд Марта баден, – всплыла, повинуясь причудливой ассоциации, фраза из далекого детства.
В четыре года ему подарили самоучитель немецкого языка и он, разглядывая картинки, бубнил под нос – ротэ фанэ, ротэ фанэ… Заходивший к ним в гости, выпить с отцом водки, дядя Гена научил его фразе  – Анна унд Марта баден, – что означало – Анна и Марта купаются. Фраза звучала красиво, и Кеше представлялись голенькие, розовые девчушки, которые под эту фразу плещутся в огромном корыте в кучах мыльной пены. Он улыбнулся мыслям и попытался махнуть рукой, как бы брызгаясь вместе с девчушками водой, но лишь поморщился  – пуля из «калаша», засевшая в правом плече, мешала радоваться жизни. Кеша плохо помнил детство, но доброжелательный, улыбчивый дядька прочно засел в воспоминаниях. Появляясь дядя Гена каждый раз подхватывал его на руки и бросал под потолок, приговаривая:
– Эх, Кешка! Мы с тобой ещё покатаемся на белом слоне!
В последний раз он видел дядю Гену месяц назад, перед тем как того аккуратно снял при выходе из банка удачливый снайпер. Тогда они говорили о Родине, патриотизме и прочих патетичных и возвышенных вещах…
– Понимаешь, Кешка, – кривясь от лимона, непременного спутника текилы, цедил сквозь зубы дядя Гена, – у нас с Родиной–матерью инцест, причем уже давно. Меняются места и позы, но инцест происходит всегда. Причем, заметь – не я склонил её к этому. Что нужно было мне, скромному МНСу с пределом мечтаний – двухкомнатной квартирой, жигулём и шубой из мутона для жены.
– Ничего, – Кеша согласно крутил головой и нюхал лимонную корочку. Слово мутон ему всегда казалось неприличным коктейлем из слов мудак и гандон.
– Вот! И я говорю ни–че–го! Не будите спящую собаку! А коль разбудили… – получите звериный оскал, по полной программе, – стучал дядя Гена кулаком по столу, не забывая подливать текилы. В последнее время он пил только её и не из–за вкусовых качеств, а больше по идейным соображениям, начитавшись Кастанеды.
– Я тебе, Кешка, так скажу, вся эта байда перемелется и мука будет. Высшего сорта мука… для тех, кто понимает, и кто её заслуживает. Понял?
– Н–не понял, – тупо мычал Кеша, – слышь, дядь Гена, хреново мне что–то.
Задумчиво поглядев на тухнущего Кешу, дядька нажал кнопку селектора и скомандовал откликнувшейся секретарше:
– Эллочка, лапотуля – один чай сюда, Иннокентию.
Через две минуты возникла лапотуля с дымящейся чашкой.
– Ваш чай, Иннокентий Андреевич.
Кеша вяло кивнул и попробовал улыбнуться. На людях Эллочка аккуратно поддерживала официальные отношения, но весь банк знал – год назад у них приключилась любовь. Да не какая–нибудь, одноразовая; их любовь была продолжительна и несла все приметы затяжного арабо-израйльского конфликта. Стая соловьев, жившая у Кешиной дачи и по долгу службы обязанная сопровождать их любовные утехи, одурела от нагрузок, потеряла голоса и эмигрировала. За полгода влюблённые  прошли все стадии – от бурной страсти до лютой ненависти и, поняв это, мудро расстались. Поскольку Кеша не был её непосредственным начальником, status quo сохранился – Эллочка осталась работать в банке и даже получила прибавку к жалованию.
Чай помог. Тошнота отступила, в голове прояснилось, и возникла приятная лёгкость. Иннокентий потянулся за фужером.
– Так что там, о Родине? Мы на чем остановились?
Дядя Гена, он же Геннадий Палыч, он же господин Шестаков, он же управляющий «Trust Industries Future`s Bank» пожевал губами и откинулся в кресле.
– Знаешь, Кешка, был такой писатель Жан Поль Сартр. Так вот, он как–то метко сказал… ад – это чужие. Я смотрю на Россию и вижу, как мы превращаемся в страну чужих. И кто мог знать, во что это выльется? Ведь, как хорошо всё начиналось, – он покачал головой, – Приход Горбачева… – наконец–то появился лидер с человеческим лицом, который когда–то крутил штурвал комбайна, а теперь может запросто выйти к народу и сказать правильные вещи. Конечно, и косяки порет – та же антиалкогольная кампания – но ведь, из лучших побуждений. Плавно и незаметно уходят в небытие старперы из Политбюро и Верховного Совета, а на их места прибывают молодые, полные сил и желания работать… и ведь, самое главное, они знают – как.
Перестройка, ускорение, гласность…! Долой гонку вооружений, пропади ты пропадом холодная война… американцы – братья навек! ЮСА – Руси… пхай–пхай! Про остальных и говорить нечего – все пхай–пхай!
А дальше – ещё круче, всё чуднее и чуднее…  и вострубил пятый ангел и явился нам принц, падая с моста и дирижируя оркестром, и сидели мы радостные и счастливые в подсобке, откупоривая портвейн имени «777» и зная, что вот… теперь–то, всё пойдет как надо. Ведь мы точно знали, что «там» всё хорошо, потому что там есть хо–зя–ин, а не безликая субстанция под названием – общенародная собственность. И теперь, когда нет ненавистных райкомов партии и Госплана… теперь–то… каждый директор каждого завода заключит договора не с тем, с кем ему указывают тупые госплановики, а с тем – с кем надо. А с кем надо – умный директор знает, на то он и директор. И цены под чудодейственным влиянием свободного рынка будут… ну самые мизерные, ну чуть только выше трамвайных рельсов, потому как свободная конкуренция не даст им расти. И распахнутся границы, и будем мы богатые и счастливые, и будем сотрудничать со всем миром свободно и равноправно, и ездить будем куда угодно и когда нам захочется, и пить где–нибудь на берегу Ямайки свой любимый портвейн «777», а не их гадюшный ром,  и играть ихний рэгги в обнимку с Бобом Марли на нашей балалайке.
Господи! Какие же мы были ду–ра–ки!
Иннокентий с интересом уставился на него.
– Палыч, ты чего? Тебе–то, грех жаловаться? Дай Бог каждому стоять так, как ты стоишь.
Шестаков скрипнул зубами.
– За державу, Кешка, обидно… и противно. Мы вот с тобой, чем занимаемся?
– Металлолом собираем, цветной… на переработку, – сказал Кеша.
– Какую переработку, дура? Никто… ничего. И ты в том числе, хоть и вертишься в кругах приближенных, – он замолк и опрокинул бокал.
А на следующий день у дяди Гены между бровей появилась маленькая, аккуратная дырочка.