Литературный форум. Клуб писателей - "Золотое перо"

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.



Игорь ГУБЕРМАН и его ГАРИКИ

Сообщений 1 страница 10 из 12

1

Игорь Миронович Губерман

Биография

Российский писатель, поэт.

Родился 7 июля в Москве. Отец – экономист. Мать закончила консерваторию,
но профессиональным музыкантом не стала. Среди недалеких предков –
Петр (Пинхас) Рутенберг – эсер-боевик, организатор убийства священника Гапона.

После окончания средней школы Губерман поступил в Московский институт
инженеров транспорта (МИИТ), руководствуясь известным в те годы изречением:
«если ты аид – поступай в МИИТ» – там, в отличие от других, более престижных
вузов, не было «процентной нормы». В 1958 получил диплом инженера-электрика
и многие годы работал по специальности. Вскоре после окончания института
познакомился с А.Гинзбургом – редактором-составителем одного из первых
«самиздатских» журналов – «Синтаксис». Весь третий номер журнала – стихи
ленинградских поэтов, в том числе и почти тогда неизвестного И.Бродского –
был сделан по материалам, привезенным Губерманом из служебной командировки
в северную столицу. Он же написал и предисловие к не вышедшему из-за ареста
Гинзбурга четвертому номеру, где много говорилось о молодом талантливом
художнике Игоре Шибачеве.

В это же время Губерман знакомится с группой «лианозовцев» – Оскаром Рабиным, Л.Крапивницким, Г.Сапгиром, И.Холиным и людьми, близкими к этому кругу:
философом Г.Померанцем, литературоведом Л.Пинским и др. Губерман становится
героем фельетона Р.Карпеля Помойка («Московский комсомолец», 29 сентября 1960) –
«…инженер Игорь Губерман, известный тем, что он был одним из вдохновителей и
организаторов грязных рукописных листков «Синтаксиса». Сей «деятель», дутый,
как пустой бочонок, надменный и самовлюбленный, не умеющий толком связать и
двух слов, все еще питает надежду на признание».

Человек совсем не одинок! / Кто-нибудь всегда за ним следит. – по крайней мере,
по отношение к самому Губерману это высказывание, начиная с 1960, звучало
совершенно справедливо.

Какое-то время он успешно сочетал работу инженера с литературной деятельностью.
Писал научно-популярные и документальные книги (Чудеса и трагедии черного
ящика – о работе мозга и современной психиатрии, 1968; Бехтерев. Страницы жизни,
1976 и др.), а также сценарии для документального кино. Одна из книг начиналась стихотворением Иосифа Бродского (разумеется, без указания фамилии), находившегося
тогда в ссылке.

А в «самиздате» начинают распространяться стихотворные миниатюры Губермана,
позднее получившие название «гарики». (Гарик – домашнее имя Игоря Мироновича).
В частности, из цикла Вожди дороже нам вдвойне, / Когда они уже в стене,
включающего в себя несколько десятков четверостиший.
(Пахан был дух и голос множеств, / в нем воплотилось большинство;
/ он был великое ничтожество, / за что и вышел в божество; Люблю отчизну я.
А кто теперь не знает, / что истая любовь чревата муками? /
И родина мне щедро изменяет / с подонками, прохвостами и суками).

В 70-е Губерман – активный сотрудник и автор самиздатского журнала
«Евреи в СССР». Люди, делавшие этот журнал (их называли «культурники»),
видели свою задачу в распространении среди евреев знаний религии, истории
и языка своего народа, вопрос же об эмиграции считали личным делом каждого.

В 1978 в Израиле были собраны ходившие по рукам «гарики» и изданы отдельной
книгой. За то, что нагло был бельмом, / в глазу всевидящего ока, в 1979 Губерман
был арестован и приговорен к 5-ти годам лишения свободы, хотя журнал
«Евреи в СССР» перестал выходить еще в 1978. (Художественная гипотеза о
подлинных причинах ареста – в книге И.Губермана Штрихи к портрету). Желая
избежать еще одного политического процесса (их было слишком много в то время) власти «пришили» Губерману уголовную статью.

В лагере он вел дневник, из которого потом, в ссылке родилась книга Прогулки
вокруг барака (1980, опубликовано в 1988). «Пусть только любители детективов,
острых фабул и закрученных сюжетов сразу отложат в сторону эти разрозненные
записки, – предупреждает автор в начале книги и продолжает эту мысль: – Не
смертельны нынешние лагеря. Много хуже, чем был ранее, выходит из них
заключенный. Только это уже другая проблема. Скука, тоска и омерзение – главное,
что я испытал там». Есть в книге и описание смертей заключенных, и достаточно
страшные сцены. Но ее содержание в другом – это история человека, сумевшего
остаться Человеком там, где унижением, страхом и скукой / человека низводят в скоты.
Помогло четкое сознание: чем век подлей, тем больше чести / тому, кто с ним не заодно.
И умение разглядеть человеческое даже в воре, грабителе и убийце. (В соответствии
со статьей Губерман сидел в уголовном лагере). Три героя книги: Писатель,
Бездельник и Деляга – три ипостаси автора – помогают сохранить чувство юмора
и не поддаться ни унынию, ни гордыне. «Весьма полезны для души оказались эти
годы», – сказал впоследствии Губерман в мемуарной прозе, а в стихах – Свой дух я
некогда очистил / не лучезарной красотой, / а осознаньем грязных истин / и тесной
встречей с мерзотой.

Он вернулся из Сибири в 1984. Прописаться не удавалось не только в Москве,
но и в маленьких городках, удаленных от столицы более чем на 100 км. Пока,
наконец, поэт Д.Самойлов не прописал его в своем доме в Пярну. Работы почти
нигде не давали. (Практически единственным исключением стала Ленинградская
студия документальных фильмов).

Выход нашло то же самое ведомство, которое и создало эту ситуацию, – Губермана
пригласили в ОВИР и сообщили, что считают целесообразным его выезд с семьей в
Израиль.

Тяжелее всего уезжать нам оттуда, / Где жить невозможно. С 1988 русский писатель Губерман, «еврей славянского разлива» живет в Иерусалиме.

В Израиле написан роман Штрихи к портрету. (Первое издание в России – в 1994).
Его главный герой журналист Илья Рубин (образ откровенно автобиографический)
собирает материал для книги о Николае Александровиче Бруни – осколке «серебряного
века», человеке по-ренессански одаренном, расстрелянном в 1938 в одном из
сибирских лагерей. Общаясь с его современниками, в большинстве своем также
прошедшими через лагеря и ссылки, Рубин (то бишь Губерман) создает широкое
историческое полотно от начала 20 в. до середины 70-х, когда под колеса карательной
машины попадает уже сам Рубин.

В 1996 в Иерусалиме вышли мемуары И.Губермана – Пожилые записки. Здесь
воспоминания о детстве и юности, вновь – о годах, проведенных в лагере и ссылке,
о людях, с которыми сталкивала судьба: известных – Д.Самойлове, М.Светлове,
З.Гердте, менее известных – художниках А.Окуне и М.Туровском, математике М.Деза
и многих вовсе не известных, но чем-то (добром или злом) запомнившихся автору.

Тема продолжена в Книге странствий (Иерусалим, 2001). Она опять-таки о жизни
в России, о людях, повстречавшихся на жизненном пути, на этот раз почти исключительно «простых» (но каждый со своей «изюминкой»). И жизненная
философия здесь – та же, что во всех произведениях Губермана – «С холодным
и спокойным уважением я отношусь к тем людям, что спешат и напрягаются, хотят
успеть, достичь, взойти, заполучить… Они того хотят, и дай им Господи. А мне это
и даром ни к чему».

Пожалуй, единственное существенное отличие Книги странствий от Пожилых записок
в том, что многие страницы Книги посвящены размышлениям о судьбах еврейства.
Не претендуя на научность, исключительно в эссеистском жанре, Губерман говорит
о своем народе с глубоким проникновением в его психологию.

Как ни интересна проза Губермана, но все-таки славу ему создали, безусловно,
«гарики». Этому немало способствуют его выступления – «в залах концертных и
спортивных, в кинотеатрах и кафе, ресторанах и консерваториях, школах и институтах,
театрах и синагогах, в христианских церквях самых различных ответвлений
(когда нет вечерней службы), в домах для престарелых и молодежных клубах, в залах заседаний и музейных залах… сперва в Израиле, потом в Америке, России, Германии…». Число «гариков» перевалили за пять тысяч. (При том, что автор числит себя в поклонниках
лени). Взятые вместе, они образуют некий «гипертекст» – один из самых ярких примеров русского постмодернизма.

Губерман вовсе не атеист, и уж тем более не воинствующий. Но и не верующий.
О жизни за гробом забота / совсем не терзает меня; вливаясь в извечное что-то /
уже буду это не я. Он готов принять любую истину, даже если окажется, что она идет
вразрез со Священным Писанием (…я не испугаюсь ничего, / случайно если истины
коснусь), с подозрением относится к любой доктрине и не хочет быть ничьим рабом
(даже и Божьим). И – он уверен – вне подозрений может быть только жена Цезаря
(и то вряд ли), во всем остальном можно сомневаться. Мораль – это не цепи, а игра,
/где выбор – обязательней всего; основа полноценности добра – в свободе
совершения его.

Художественные приемы его стихов типичны для постмодернизма: иронический
перифраз известных выражений (…я мыслил, следователь, но я существую), придание фразеологизмам прямо противоположного смысла (…был рожден в сорочке, что в России
/ всегда вело к смирительной рубашке), центон (есть женщины в русских селеньях –
не по плечу одному), обилие нецензурной («ненормативной») лексики.

Не приходится удивляться, что не все критики и не все читатели от Губермана
в восторге. Сам Губерман принимает это как должное – «…правы, кто хвалит меня,
и правы, кто брызжет хулу».

По рейтингу продаж поэтических книг в магазинах Москвы за 2003 И.Губерман
занимает второе место.

Сочинения: Собр. Соч. в 4 т. Нижний Новгород, 1996; Антология Сатиры и Юмора
России XX века. Т.17, М., 2001; Все мы были тогда молодые щенки…// Поликовская Л.
Мы предчувствие, предтеча. М.,1997; Окунь А., Губерман И. Книга о вкусной и
здоровой жизни. Спб., 2003

Людмила Поликовская

2

Ну, и гарики, конечно:

ГАРИКИ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ.
ТОМ ПЕРВЫЙ. Глава 1.

Утучняется плоть,
Испаряется пыл.
Годы вышли на медленный ужин.
И приятно подумать,
Что все-таки был
И кому-то бывал я нужен.

Мне Маркса жаль: его наследство
свалилось в русскую купель:
здесь цель оправдывала средства, и
средства обосрали цель.

Во благо классу-гегемону,
чтоб неослабно правил он,
во всякий миг доступен шмону
отдельно взятый гегемон.

Слой человека в нас чуть-чуть
наслоен зыбко и тревожно,
легко в скотину нас вернуть,
поднять обратно очень сложно.

Я молодых, в остатках сопель,
боюсь, трясущих жизнь, как грушу,
в душе темно у них, как в жопе,
а в жопе — зуд  потешить душу.

Когда истории сквозняк
свистит по душам и державам,
один — ползет в нору слизняк,
другой — вздувается удавом.

Добро, не отвергая средства зла,
по ним и пожинает результаты;
в раю, где применяется смола,
архангелы копытны и рогаты.

По крови проникая до корней,
пронизывая воздух небосвода,
неволя растлевает нас сильней,
чем самая беспутная свобода.

Перо и глаз держа в союзе,
я не напрасно хлеб свой ем:
Россия — гордиев санузел
острейших нынешних проблем.

Мне повезло: я знал страну,
одну-единственную в мире,
в своем же собственном плену
в своей живущую квартире.

В года растленья, лжи и страха
узка дозволенная сфера:
запретны шутки ниже паха и
размышленья выше хера.

С историей не близко, но знаком,
я славу нашу вижу очень ясно:
мы стали негасимым маяком,
сияющим по курсу, где опасно.

Возглавляя партии и классы,
лидеры вовек не брали в толк,
что идея, брошенная в массы, —
это девка, брошенная в полк.

Все социальные системы —
от иерархии до братства —
стучатся лбами о проблемы
свободы, равенства и блядства.

Нас книга жизни тьмой раздоров
разъединяет в каждой строчке,
а те, кто знать не знает споров, —
те нас ебут поодиночке.

В нас пульсом бьется у виска
душевной смуты злая крутость;
в загуле русском есть тоска,
легко клонящаяся в лютость.

Имея сон, еду и труд,
судьбе и власти не перечат,
а нас безжалостно ебут,
за что потом бесплатно лечат.

Российский нрав прославлен в мире,
его исследуют везде,
он так диковинно обширен,
что сам тоскует по узде.

Зима не переходит сразу в лето,
на реках ледоход весной неистов,
и рушатся мосты, и помнить это
полезно для российских оптимистов.

Не в силах нас ни смех, ни грех
свернуть с пути отважного,
мы строим счастье сразу всех,
и нам плевать на каждого.

Любую можно кашу моровую
затеять с молодежью горлопанской,
которая Вторую мировую
уже немного путает с Троянской.

3

ИеронимЩнохт написал(а):

Любую можно кашу моровую
затеять с молодежью горлопанской,
которая Вторую мировую
уже немного путает с Троянской.

Кого-то это мне напоминает :)

4

Все иронизируете, господин КРИТТЕР?
Подсыплю еще немного гариков, может
себя где-то разглядите!

ГАРИКИ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ.
ТОМ ПЕРВЫЙ. Глава 2.

Из нас любой, пока не умер он,
себя слагает по частям
из интеллекта, секса, юмора
и отношения к властям.

Когда-нибудь, впоследствии, потом,
но даже в буквари поместят строчку,
что сделанное скопом и гуртом
расхлебывает каждый в одиночку.

С рожденья тягостно раздвоен я,
мечусь из крайности в конец,
родная мать моя — гармония,
а диссонанс — родной отец.

Между слухов, сказок, мифов,
просто лжи, легенд и мнений
мы враждуем жарче скифов
за несходство заблуждений.

Кишат стареющие дети,
у всех трагедия и драма,
а я гляжу спектакли эти
и одинок, как хер Адама.

В сердцах кому-нибудь грубя,
ужасно вероятно
однажды выйти из себя
и не войти обратно.

То наслаждаясь, то скорбя,
держась пути любого,
будь сам собой, не то тебя
посадят за другого.

Не прыгай с веком наравне,
будь человеком;
не то окажешься в гавне
совместно с веком.

Гляжу, не жалуюсь, как осенью
повеял век на ряди белые,
и вижу с прежним удовольствием
фортуны ягодицы спелые.

Хотя и сладостен азарт
по сразу двум идти дорогам,
нельзя одной колодой карт
играть и с дьяволом, и с Богом.

Непросто — думать о высоком,
паря душой в мирах межзвездных,
когда вокруг под самым боком
сопят, грызут и портят воздух.

Никто из самых близких поневоле
в мои переживания не вхож,
храню свои душевные мозоли
от любящих участливых галош.

Возделывая духа огород,
кряхтит гуманитарная элита,
издерганная болью за народ
и сменами мигрени и колита.

С успехами наук несообразно,
а ноет — и попробуй заглуши —
моя неоперабельная язва
на дне несуществующей души.

Эта мысль — украденный цветок,
просто рифма ей не повредит:
человек совсем не одинок —
кто-нибудь всегда за ним следит.

С душою, раздвоенной, как копыто,
обеим чужероден я отчизнам —
еврей, где гоношат антисемиты,
и русский, где грешат сионанизмом.

уходят сыновья, задрав хвосты,
и дочери томятся, дома сидя;
мы садим семена, растим цветы,
а после только ягодицы видим.

Живу я одиноко и сутуло,
друзья поумирали или служат,
и там, где мне гармония блеснула,
другие просто жопу обнаружат.

Я вдруг утратил чувство локтя
с толпой кишащего народа,
И худо мне, как ложке дегтя
должно быть худо в бочке меда.

Смешно, когда мужик, цветущий густо,
с родной державой соли съевший пуд,
внезапно обнаруживает грустно,
что, кажется, его давно ебут.

Во всем, что видит или слышит,
предлог для грусти находя,
зануда — нечто вроде крыши,
текущей даже без дождя.

На нас нисходит с высоты
от вида птичьего полета
то счастье сбывшейся мечты,
то капля жидкого помета.

Мы умны, а вы — увы,
что печально, если
жопа выше головы,
если жопа в кресле.

5

ГАРИКИ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ.
ТОМ ПЕРВЫЙ. Глава 3.

В стране рабов, кующих рабство,
среди блядей, поющих блядство,
мудрец живет анахоретом,
по ветру хер держа при этом.

Себя расточая стихами
и век промотавши, как день,
я дерзко хватаю руками
то эхо, то запах, то тень.

На все происходящее гляжу
и думаю: огнем оно гори;
но слишком из себя не выхожу,
поскольку царство Божие — внутри.

Прожив полвека день за днем
и поумнев со дня рождения,
теперь я легок на подъем
лишь для совместного падения.

Красив, умен, слегка сутул,
набит мировоззрением,
вчера в себя я заглянул
и вышел с омерзением.

В живую жизнь упрямо верил я,
в простой резон и в мудрость шутки,
а все высокие материи
блядям раздаривал на юбки.

Толстухи, щепки и хромые,
страшилы, шлюхи и красавицы,
как параллельные прямые,
в моей душе пересекаются.

Мне моя брезгливость дорога,
мной руководящая давно:
даже чтобы плюнуть во врага,
я не набираю в рот гавно,

Я был везунчик и счастливчик,
судил и мыслил просвещенно,
и не один прелестный лифчик
при мне вздымался учащенно.

Мой небосвод хрустально ясен
и полон радужных картин
не потому, что мир прекрасен,
а потому, что я — кретин.

На дворе стоит эпоха,
а в углу стоит кровать,
и когда мне с бабой плохо,
на эпоху мне плевать.

Пишу не мерзко, но неровно;
трудиться лень, а праздность злит.
Живу с еврейкой полюбовно,
хотя душой — антисемит.

Я оттого люблю лежать
и в потолок плюю,
что не хочу судьбе мешать
кроить судьбу мою.

Все вечные жиды во мне сидят —
пророки, вольнодумцы, торгаши,
и, всласть жестикулируя, галдят
в потемках неустроенной души.

Я ни в чем на свете не нуждаюсь,
не хочу ни почестей, ни славы;
я своим покоем наслаждаюсь,
нежным, как в раю после облавы.

Пока не поставлена клизма,
я жив и довольно живой;
коза моего оптимизма
питается трын-травой.

Ничем в герои не гожусь —
ни духом, ни анфасом;
и лишь одним слегка горжусь,
что крест несу с приплясом.

Клянусь компотом детства моего
и старческими грелками клянусь, —
что я не испугаюсь ничего,
случайно если истины коснусь.

Что расти с какого-то момента
мы перестаем — большая жалость:
мне, возможно, два лишь сантиметра
до благоразумия осталось.

На дереве своей генеалогии
характер мой отыскивая в предках,
догадываюсь грустно я, что многие
качаются в петле на этих ветках.

Скклонен до всего коснуться глазом
разум неглубокий мой, но дошлый,
разве что в политику ни разу
я не влазил глубже, чем подошвой.

Эа то, что смех во мне преобладает
над разумом средь жизненных баталий,
фортуна меня щедро награждает
обратной стороной своих медалей.

В этом странном окаянстве —
как живу я? Чем дышу?
Шум и хам царят в пространстве,
шумный хам и хамский шум.

Когда-нибудь я стану знаменит,
по мне окрестят марку папирос,
и выяснит лингвист-антисемит,
что был я прибалтийский эскимос.

Что стал я пролетарием — горжусь;
без устали, без отдыха, без фальши
стараюсь, напрягаюсь и тружусь,
как юный лейтенант — на генеральше.

Каков он, идеальный мой читатель?
С отчетливостью вижу я его:
он скептик, неудачник и мечтатель,
и жаль, что не читает ничего.

Господь — со мной играет ловко,
а я — над Ним слегка шучу,
по вкусу мне моя веревка,
вот я ногами и сучу.

Блуд мировых переустройств
и бред слияния в экстазе —
имеют много общих свойств
со смерчем смыва в унитазе.

Эпоха, мной за нравственность горда,
чтоб все об этом ведали везде,
напишет мое имя навсегда
на облаке, на ветре, на дожде.

Куда по смерти душу примут,
я с Богом торга не веду;
в раю намного мягче климат,
но лучше общество в аду.

6

ГАРИКИ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ.
ТОМ ПЕРВЫЙ. Глава 4.

Женщиной славно от века
все, чем прекрасна семья;
женщина — друг человека,
даже когда он свинья.

Мужчина — хам, зануда, деспот,
мучитель, скряга и тупица;
чтоб это стало нам известно,
нам просто следует жениться.

Творец дал женскому лицу
способность перевоплотиться:
сперва мы вводим в дом овцу,
а после терпим от волчицы.

Съев пуды совместной каши
и года отдав борьбе,
всем хорошим в бабах наших
мы обязаны себе.

Не судьбы грядущей тучи,
не трясина будней низких,
нас всего сильнее мучит
недалекость наших близких.

Брожу ли я по уличному шуму,
ем кашу или моюсь по субботам,
я вдумчиво обдумываю думу:
за что меня считают идиотом?

Оемья — надежнейшее благо,
ладья в житейское ненастье,
и с ней сравнима только влага,
с которой легче это счастье.

Не брани меня, подруга,
отвлекись от суеты,
все и так едят друг друга,
а меня еще и ты.

Чтобы не дать угаснуть роду,
нам Богом послана жена,
а в баб чужих по ложке меду
вливает хитрый сатана,

Детьми к семье пригвождены,
мы бережем покой супруги;
ничто не стоит слез жены,
кроме объятия подруги.

Мое счастливое лицо
не разболтает ничего;
на пальце я ношу кольцо,
а шеей — чувствую его.

Тому, что в семействе трещина,
всюду одна причина:
в жене пробудилась женщина,
в муже уснул мужчина.

Если днем осенним и ветреным
муж уходит, шаркая бодро,
треугольник зовут равнобедренным,
невзирая на разные бедра.

Был холост — снились одалиски,
вакханки, шлюхи, гейши, киски;
теперь со мной живет жена,
а ночью снится тишина.

Цепям семьи во искупление
Бог даровал совокупление;
а холостые, скинув блузки,
имеют льготу без нагрузки.

Господь жесток. Зеленых неучей,
нас обращает в желтых он,
а стайку нежных тонких девочек —
в толпу сварливых грузных жен.

Когда в семейьых шумных сварах
жена бывает не права,
об этом позже в мемуарах
скорбит прозревшая вдова.

Если б не был Создатель наш связан
милосердием, словно веревкой,
Вечный Жид мог быть жутко наказан
сочетанием с Вечной Жидовкой.

Хвалите, бабы, мужиков:
мужик за похвалу
достанет месяц с облаков
и пыль сметет в углу.

Где стройность наших женщин?Годы тают,
и стать у них совсем уже не та;
зато при каждом шаге исполняют
они роскошный танец живота.

Семья — театр, где не случайно
у всех народов и времен
вход облегченный чрезвычайно,
а выход сильно затруднен.

Бойся друга, а не врага —
не враги нам ставят рога.

Наших женщин зря пугает слух
про мужских измен неотвратимость;
очень отвращает нас от шлюх
с ними говорить необходимость.

Век за веком слепые промашки
совершает мужчина, не думая,
что внутри обаятельной пташки
может жить крокодильша угрюмая.

Рразбуженный светом, ожившим в окне,
я вновь натянул одеяло;
я прерванный сон об измене жене
хотел досмотреть до финала.

Вполне владеть своей женой и
управлять своим семейством
куда труднее, чем страной,
хотя и мельче по злодействам.

7

ГАРИКИ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ.
ТОМ ПЕРВЫЙ. Глава 5.

Прожив уже почти полвека,
тьму перепробовав работ,
я убежден, что человека
достоин лишь любовный пот.

За то люблю я разгильдяев,
блаженных духом, как тюлень,
что нет меж ними негодяев
и делать пакости им лень.

Лишь перед смертью человек
соображает, кончив путь,
что слишком короток наш век,
чтобы спешить куда-нибудь.

Запетыми в юности песнями,
другие не слыша никак,
живет до скончания пенсии
счастливый и бодрый мудак.

Поскольку жизнь, верша полет,
чуть воспарив, — опять в навозе,
всерьез разумен только тот,
кто не избыточно серьезен.

Весьма причудлив мир в конторах
от девяти и до шести;
бывают жопы, из которых
и ноги брезгуют расти.

У скряги прочные запоры,
у скряги темное окно,
у скряги вечные запоры -
он жаден даже на гавно.

Время наше будет знаменито
тем, что сотворило страха ради
новый вариант гермафродита:
плотью — мужики, а духом — бляди.

Блажен, кто искренне не слышит
своей души смятенный стон:
исполнен сил и счастлив он,
с годами падая все выше.

Не стану врагу я желать по вражде
ночей под тюремным замком,
но пусть он походит по малой нужде
то уксусом, то кипятком.

В кровати, хате и халате
покой находит обыватель.
А кто романтик, тот снует
и в шестеренки хер сует.

В искушениях всяких и разных
дух и плоть усмирять ни к чему;
ничего нет страшней для соблазна,
чем немедля поддаться ему.

С тихой грустью художник ропщет,
что при точно таком же харче
у коллеги не только толще,
но еще и гораздо ярче.

В конторах служат сотни дур,
бранящих дом, плиту и тряпку;
у тех, кто служит чересчур,
перерастает матка — в папку.

Не суйся запевалой и горнистом,
но с бодростью и следуй и веди;
мужчина быть обязан оптимистом,
все лучшее имея впереди.

Я на карьеру, быт и вещи
не тратил мыслей и трудов,
я очень баб любил и женщин,
а также девушек и вдов.

Есть страсти, коим в восхваление
ничто нигде никем не сказано;
я славлю лень — преодоление
корысти, совести и разума.

Наш век легко плодит субъекта
с холодной згой в очах порочных,
с мешком гавна и интеллекта
на двух конечностях непрочных.

Снегом порошит моя усталость,
жизнь уже не книга, а страница,
в сердце — нарастающая жалость
к тем, кто мельтешит и суетится.

В советах нету благодати
и большей частью пользы нет,
и чем дурак мудаковатей,
тем он обильней на совет.

Владыкой мира станет труд,
когда вино польет из пушек,
и разом в девственность впадут
пятнадцать тысяч потаскушек.

Ты вечно встревожен, в поту, что в соку,
торопишься так, словно смерть уже рядом;
ты, видно, зачат был на полном скаку
каким-то летящим в ночи конокрадом.

По ветвям! К бананам! Где успех!
И престиж! Еще один прыжок!
Сотни обезьян стремятся вверх,
и ужасен вид их голых жоп.

Я уважаю лень за то, что
в ее бездейственной тиши
живую мысль питает почва
моей несуетной души.

Сказавши, не солгав и не похвастав,
что страху я не слишком поддаюсь,
не скрою, что боюсь энтузиастов
и очень активистов я боюсь.

Чтобы вдоволь радости отведать
и по жизни вольно кочевать,
надо рано утром пообедать
и к закату переночевать.

У тех, в ком унылое сердце,
и мысли тоскою мореные,
а если подробней всмотреться,
у бедных и яйца — вареные.

Этот тип — начальник, вероятно:
если он растерян, огорошен,
если ветер дует непонятно —
он потеет чем-то нехорошим.

Уже с утра, еще в кровати,
я говорю несчетный раз,
что всех на свете виноватей —
Господь, на труд обрекший нас.

Расчетлив ты, предусмотрителен,
душе неведомы гримасы,
ты не дитя живых родителей,
а комплекс компаса и кассы.

Чуждаясь и пиров, и женских спален,
и быта с его мусорными свалками,
настолько стал стерильно идеален,
что даже по нужде ходил фиалками.

Так привык на виду быть везде,
за престиж постоянно в ответе,
что, закрывшись по малой нужде,
держит хер, как бокал на банкете.

Живи, покуда жив. Среди потопа,
которому вот-вот наступит срок,
поверь — наверняка мелькнет и жопа,
которую напрасно ты берег.

Так ловко стали пресмыкаться
сейчас в чиновничьих кругах,
что могут с легкостью сморкаться
посредством пальцев на ногах.

Есть люди — прекрасны их лица
и уровень мысли высок,
но в них вместо крови струится
горячий желудочный сок.

8

ГАРИКИ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ.
ТОМ ПЕРВЫЙ. Глава 6.

Человек - это тайна, в которой
замыкается мира картина,
совмещается фауна с флорой,
сочетаются дуб и скотина.

На безрассудства и оплошности
я рад пустить остаток дней,
но плещет море сытой пошлости
о берег старости моей.

Служа истории внимательно,
меняет время цену слова;
сейчас эпоха, где романтика
звучит, как дудка крысолова.

Весомы и сильны среда и случай,
но главное — таинственные гены,
и как образованием ни мучай,
от бочек не родятся Диогены.

Бывают лица — сердце тает,
настолько форма их чиста,
и только сверху не хватает
от фиги нежного листа.

Душой своей, отзывчивой и чистой,
других мы одобряем не вполне;
весьма несимпатична в эгоистах
к себе любовь сильнее, чем ко мне.

Когда сидишь в собраньях шумных,
язык пылает и горит;
но люди делятся на умных
и тех, кто много говорит.

В стихах моих не музыка живет,
а шутка, запеченная в банальности,
ложащаяся грелкой на живот,
болящий несварением реальности.

Нельзя не злясь остаться прежним
урчаще булькающим брюхом,
когда соседствуешь с мятежным
смятенно мечущимся духом.

Жрец величав и строг, он ключ
от тайн, творящихся на свете,
а шут — раскрыт и прост,
как луч, животворящий тайны эти.

Несмотря на раздор между нами,
невзирая, что столько нас разных,
в обезьянах срослись мы корнями,
но не все — в человекообразных.

Жизнь не обходится без сук,
в ней суки с нами пополам,
и если б их не стало вдруг,
пришлось бы ссучиваться нам.

Слишком умных жизнь сама
чешет с двух боков:
горе им и от ума,
и от мудаков.

В эпоху страхов, сыска, рвения —
храни надменность безмятежности;
веревки самосохранения
нам трут и душу и промежности.

Пугаясь резких поворотов, он жил
и мыслил прямиком,
и даже в школе идиотов
его считали мудаком.

Чтобы плесень сытой скудости
не ползла цвести в твой дом —
из пруда житейской мудрости
черпай только решетом.

Есть люди: величава и чиста
их личность, когда немы их уста;
но только растворят они уста,
на ум приходят срамные места.

Люби своих друзей, но не греши,
хваля их чересчур или зазря;
не сами по себе мы хороши,
а фону из гавна благодаря.

Бесцветен, благонравен и безлик,
я спрятан в скорлупу своей типичности;
безликость есть отсутствие улик
опасного наличия в нас личности.

В года кошмаров, столь рутинных,
что повседневных, словно бублики,
страшней непуганых кретинов
одни лишь пуганые умники.

Не меряйся сальным затасканным метром
толпы, возглашающей славу и срам,
ведь голос толпы, разносящийся ветром,
сродни испускаемым ею ветрам.

На людях часто отпечатаны
истоки, давшие им вырасти;
есть люди, пламенем зачатые,
а есть рожденные от сырости.

9

ГАРИКИ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ.
ТОМ ПЕРВЫЙ. Глава 7.

Я охладел к научным книжкам
не потому, что стал ленив;
ученья корень горек слишком,
а плод, как правило, червив.

Вырастили вместе свет и мрак
атомного взрыва шампиньон.
Богу сатана совсем не враг,
а соавтор, друг и компаньон.

В цинично-ханжеском столетии
на всем цена и всюду сцена.
Но дом. Но женщина. Но дети.
Но запах сохнущего сена.

Глубокая видна в природе связь,
основанная Божьей бухгалтерией:
материя от мысли родилась,
а мысль — от спекуляции материей.

Толпа естествоиспытателей
на тайны жизни пялит взоры,
а жизнь их шлет к ебене матери
сквозь их могучие приборы.

Дай голой правды нам, и только!
Нагую истину, да-да!
Но обе женщины, поскольку
нагие лучше не всегда.

По будущему мысленно скитаясь
и дали различая понемногу,
я вижу, как старательный китаец
для негра ставит в Туле синагогу.

Как сдоба пышет злоба дня,
и нет ее прекрасней;
а год спустя глядишь — херня,
притом на постном масле.

Очень дальняя дорога всех равняет
без различия:
как бердичевцам до Бога,
так и Богу до Бердичева.

устарел язык Эзопа,
стал прозрачен, как струя,
отовсюду светит зопа,
и не скроешь ни фуя.

В духовной жизни я корыстен
и весь пронизан этим чувством:
всегда из двух возможных истин
влекусь я к той, что лучше бюстом.

Бежишь, почти что настигая,
пыхтишь в одежде лет и знаний,
хохочет истина нагая,
колыша смехом облик задний.

Наш ум и задница — товарищи,
хоть их союз не симметричен:
талант нуждается в седалище, а
жопе разум безразличен.

Два смысла в жизни — внутренний и внешний;
у внешнего — дела, семья, успех,
а внутренний — неясный и нездешний —
в ответственности каждого за всех.

Подлинное чувство лаконично,
как пургой обветрившийся куст,
истинная страсть косноязычна,
и в постели жалок златоуст.

Наука в нас изменит все, что нужно,
и всех у совершенствует вполне,
мы станем добродетельно и дружно
блаженствовать — как мухи на гавне.

Вновь закат разметался пожаром —
это ангел на Божьем дворе
жжет охапку дневных наших жалоб.
А ночные он жжет на заре.

Растут познания ступени,
и есть на каждой, как всегда,
и вечных двигателей тени,
и призрак Вечного Жида.

Науку развивая, мы спешим
к сиянию таких ее вершин,
что дряхлый мой сосед-гермафродит
на днях себе такого же родит.

В толпе прельстительных идей
и чистых мыслей благородных
полно пленительных блядей,
легко доступных, но бесплодных.

Найдя предлог для диалога:
«Как ты сварил такой бульон?» —
спрошу я вежливо у Бога.
«По пьянке», — грустно скажет Он.

10

ГАРИКИ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ.
ТОМ ПЕРВЫЙ. Глава 8.

Я враг дискуссий и собраний
и в спорах слова не прошу;
имея истину в кармане,
в другом закуску я ношу.

Когда весна, теплом дразня,
скользит по мне горячим глазом,
ужасно жаль мне, что нельзя
залечь на две кровати разом.

Покуда я у жизни смысла
искал по книгам днем с огнем,
вино во мне слегка прокисло
и стало меньше смысла в нем.

Зря и глупо иные находят,
что ученье — пустяк безразличный:
человек через школу проходит
из родильного дома — в публичный.

Не знаю лучших я затей
среди вселенской тихой грусти,
чем в полусумраке детей
искать в какой-нибудь капусте.

Дымись, покуда не погас,
и пусть волнуются придурки,
когда судьба докурит нас,
куда швырнет она окурки.

Подростки мечтают о буре
в зеленой наивной мятежности,
а взрослых влечет к авантюре
цветение первой несвежести.

Надо жить наобум, напролом,
наугад и на ощупь во мгле,
ибо нынче сидим за столом,
а назавтра лежим на столе.

Гори огнем, покуда молод,
подругу грей и пей за двух,
незримо лижет вечный холод
и тленный член, и пленный дух.

Ровесник мой, засосан бытом,
плюет на вешние луга,
и если бьет когда копытом,
то только в гневе на рога.

Сложилось нынче на потеху,
что я, стареющий еврей,
вдруг отыскал свой ключ к успеху,
но не нашел к нему дверей.

Не грусти, что мы сохнем, старик,
мир останется сочным и дерзким;
всюду слышится девичий крик,
через миг становящийся женским.

Деньгами, славой и могуществом
пренебрегал сей прах и тлен;
из недвижимого имущества
имел покойник только член.

Люблю апрель — снега прокисли,
журчит капель, слезой звеня,
и в голову приходят мысли
и не находят в ней меня.

Когда тулуп мой был бараном
и ублажал младых овечек,
я тоже спать ложился рано,
чтобы домой успеть под вечер.

До пословицы смысла скрытого
только с опытом доживаешь:
двух небитых дают за битого,
ибо битого — хер поймаешь.

Как молод я был! Как летал я во сне!
В года эти нету возврата.
Какие способности спали во мне!
Проснулись и смылись куда-то.

Везде долги: мужской, супружеский,
гражданский, родственный и дружеский,
долг чести, совести, пера,
и кредиторов до хера.

Ах. юность, юность! Ради юбки
самоотверженно и вдруг
душа кидается в поступки,
руководимые из брюк.

Жви светло и безрассудно,
поскольку в старости паскудной
под нас подсунутое судно —
помеха жизни безрассудной.

Эпохл крупных ослеплений
недолго тянутся на свете,
залившись кровью поколений,
рожденных жить в эпохи эти.

Не тужи, дружок, что прожил
ты свой век не в лучшем виде:
все про всех одно и то же
говорят на панихиде.