Иосиф Бродский
Стихи под эпиграфом
"То, что дозволено Юпитеру,
не дозволено быку..."
   Каждый пред Богом
                    наг.
   Жалок,
           наг
               и убог.
   В каждой музыке
                  Бах,
   в каждом из нас
                  Бог.
   Ибо вечность --
                  богам.
   Бренность --
               удел быков...
   Богово станет
                нам
   сумерками богов.
   И надо небом рискнуть,
   и, может быть,
                невпопад.
   Еще не раз нас
                 распнут
   и скажут потом:
                 распад.
   И мы завоем от ран.
   Потом взалкаем даров...
   У каждого свой
                 храм.
   И каждому свой гроб.
   Юродствуй,
            воруй,
                 молись!
   Будь одинок,
              как перст!..
   ...Словно быкам --
                     хлыст,
   вечен богам    крест.
Рождество 1963 года
Спаситель родился
в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары.
Верблюды вздымали лохматые ноги.
Выл ветер.
Звезда, пламенея в ночи,
смотрела, как трех караванов дороги
сходились в пещеру Христа, как лучи.
Рождество 1963
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.
Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал младенец, и дары лежали.
Два часа в резервуаре
Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.
Есть разница меж них. И есть единство.
Одним вредит, других спасает плоть.
Неверье -- слепота, а чаще -- свинство.
Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Однако, интерес у всех различен.
Бог органичен. Да. А человек?
А человек, должно быть, ограничен.
У человека есть свой потолок,
держащийся вообще не слишком твердо.
Но в сердце льстец отыщет уголок,
и жизнь уже видна не дальше черта.
...и Тебя в Вифлеемской вечерней толпе
не признает никто: то ли спичкой
озарил себе кто-то пушок на губе,
то ли в спешке искру электричкой
там, где Ирод кровавые руки вздымал,
город высек от страха из жести;
то ли нимб засветился, в диаметре мал,
на века в неприглядном подъезде.
24 декабря 1971 года
В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.
Сетки, сумки, авоськи, кульки,
шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлеем из-за снежной крупы.
И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою -- нимб золотой.
Пустота. Но при мысли о ней
видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства --
основной механизм Рождества.
То и празднуют нынче везде,
что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
пусть еще, но уж воля благая
в человеках видна издали,
и костры пастухи разожгли.
Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица, как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
Кто грядет -- никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.
Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь -- звезда.
Сретенье
Анне Ахматовой
   Когда она в церковь впервые внесла
   дитя, находились внутри из числа
   людей, находившихся там постоянно,
     Святой Симеон и пророчица Анна.
   И старец воспринял младенца из рук
   Марии; и три человека вокруг
   младенца стояли, как зыбкая рама,
     в то утро, затеряны в сумраке храма.
   Тот храм обступал их, как замерший лес.
   От взглядов людей и от взоров небес
   вершины скрывали, сумев распластаться,
     в то утро Марию, пророчицу, старца.
   И только на темя случайным лучом
   свет падал младенцу; но он ни о чем
   не ведал еще и посапывал сонно,
     покоясь на крепких руках Симеона.
   А было поведано старцу сему,
   о том, что увидит он смертную тьму
   не прежде, чем сына увидит Господня.
     Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,
   реченное некогда слово храня,
   Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
   затем что глаза мои видели это
     дитя: он -- Твое продолженье и света
   источник для идолов чтящих племен,
   и слава Израиля в нем." -- Симеон
   умолкнул. Их всех тишина обступила.
     Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
   кружилось какое-то время спустя
   над их головами, слегка шелестя
   под сводами храма, как некая птица,
     что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
   И странно им было. Была тишина
   не менее странной, чем речь. Смущена,
   Мария молчала. "Слова-то какие..."
     И старец сказал, повернувшись к Марии:
   "В лежащем сейчас на раменах твоих
   паденье одних, возвышенье других,
   предмет пререканий и повод к раздорам.
     И тем же оружьем, Мария, которым
   терзаема плоть его будет, твоя
   душа будет ранена. Рана сия
   даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
     в сердцах человеков, как некое око".
   Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
   Мария, сутулясь, и тяжестью лет
   согбенная Анна безмолвно глядели.
     Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле
   для двух этих женщин под сенью колонн.
   Почти подгоняем их взглядами, он
   шел молча по этому храму пустому
     к белевшему смутно дверному проему.
   И поступь была стариковски тверда.
   Лишь голос пророчицы сзади когда
   раздался, он шаг придержал свой немного:
     но там не его окликали, а Бога
   пророчица славить уже начала.
   И дверь приближалась. Одежд и чела
   уж ветер коснулся, и в уши упрямо
     врывался шум жизни за стенами храма.
   Он шел умирать. И не в уличный гул
   он, дверь отворивши руками, шагнул,
   но в глухонемые владения смерти.
     Он шел по пространству, лишенному тверди,
   он слышал, что время утратило звук.
   И образ Младенца с сияньем вокруг
   пушистого темени смертной тропою
     душа Симеона несла пред собою
   как некий светильник, в ту черную тьму,
   в которой дотоле еще никому
   дорогу себе озарять не случалось.
     Светильник светил, и тропа расширялась.
Рождественская звезда
В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти:
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы -- Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
Бегство в Египет
... погонщик возник неизвестно откуда.
В пустыне, подобранной небом для чуда
по принципу сходства, случившись ночлегом,
они жгли костер. В заметаемой снегом
пещере, своей не предчувствуя роли,
младенец дремал в золотом ореоле
волос, обретавших стремительный навык
свеченья -- не только в державе чернявых,
сейчас, -- но и вправду подобно звезде,
покуда земля существует: везде.
* * *
Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,
используй, чтоб холод почувствовать, щели
в полу, чтоб почувствовать голод -- посуду,
а что до пустыни, пустыня повсюду.
Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере,
огонь, очертанья животных, вещей ли,
и -- складкам смешать дав лицо с полотенцем --
Марию, Иосифа, сверток с Младенцем.
Представь трех царей, караванов движенье
к пещере; верней, трех лучей приближенье
к звезде, скрип поклажи, бренчание ботал
(Младенец покамест не заработал
на колокол с эхом в сгустившейся сини).
Представь, что Господь в Человеческом Сыне
впервые Себя узнает на огромном
впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном.
Presepio 1
Младенец, Мария, Иосиф, цари,
скотина, верблюды, их поводыри,
в овчине до пят пастухи-исполины
-- все стало набором игрушек из глины.
В усыпанном блестками ватном снегу
пылает костер. И потрогать фольгу
звезды пальцем хочется; собственно, всеми
пятью -- как младенцу тогда в Вифлееме.
Тогда в Вифлееме все было крупней.
Но глине приятно с фольгою над ней
и ватой, разбросанной тут как попало,
играть роль того, что из виду пропало.
Теперь ты огромней, чем все они. Ты
теперь с недоступной для них высоты
-- полночным прохожим в окошко конурки --
из космоса смотришь на эти фигурки.
Там жизнь продолжается, так как века
одних уменьшают в объеме, пока
другие растут -- как случилось с тобою.
Там бьются фигурки со снежной крупою,
и самая меньшая пробует грудь.
И тянет зажмуриться, либо -- шагнуть
в другую галактику, в гулкой пустыне
которой светил -- как песку в Палестине.
________________________
1 Presepio: ясли (лат.)

Бегство в Египет (II)
В пещере (какой ни на есть, а кров!
Надежней суммы прямых углов!)
в пещере им было тепло втроем;
пахло соломою и тряпьем.
Соломенною была постель.
Снаружи молола песок метель.
И, припоминая его помол,
спросонья ворочались мул и вол.
Мария молилась; костер гудел.
Иосиф, насупясь, в огонь глядел.
Младенец, будучи слишком мал
чтоб делать что-то еще, дремал.
Еще один день позади -- с его
тревогами, страхами; с "о-го-го"
Ирода, выславшего войска;
и ближе еще на один -- века.
Спокойно им было в ту ночь втроем.
Дым устремлялся в дверной проем,
чтоб не тревожить их. Только мул
во сне (или вол) тяжело вздохнул.
Звезда глядела через порог.
Единственным среди них, кто мог знать,
что взгляд ее означал,
был младенец; но он молчал.