Чтобы лучше ощущать полноту и многоцветие жизни, Петров завел Лошадь.
Нет – не так.
Чтобы Петров лучше ощущал полноту и многоцветие жизни, к нему пришла Лошадь. Такой вывод сделал сам Петров – как человек в эзотерике разбирающийся и на раз–два понимавший, что на всякое следствие есть своя причина.
Вообще – все, конечно, началось не с этого.
Петров и так вовсю ощущал наполненность этой самой жизни, поэтому он каждое утро обливался холодной водой. Прямо вот так – брал два ведра и обливался. Когда–то он познакомился с учением Порфирия Иванова и принялся последовательно учение исполнять. Петров завел черные сатиновые трусы, и каждое утро набирал два ведра холодной воды. Сначала он выливал воду на себя в ванне, но вскоре ощутил, что вступает в противоречие с сермяжными законами природы, и так он просветления не достигнет. Тогда Петров начал выходить во двор многоэтажки, в которой жил на седьмом этаже. Он шел по лестнице в сатиновых трусах, ступая по бетонным ступеням босыми ногами и расплескивая на лестнице воду из переполненных ведер. Конечно, он мог бы спуститься и на лифте, но во–первых, он считал это действие вступающим в конфликт с чистой верой, а во–вторых старушка–лифтерша его боялась.
Так Петров выходил с ведрами во двор, становился на детской площадке среди грибков и песочниц лицом на Восток и выливал на себя два ведра воды. Потом он задумчиво смотрел по сторонам, брал пустые ведра и шел домой, оставляя на лестнице мокрые следы.
После этого он чувствовал себя другим человеком. В понедельник он чувствовал себя Петровым, во вторник Ивановым, в среду Сидоровым. В четверг опять наступала очередь Петрова, в пятницу Иванова и в субботу Сидорова. И лишь в воскресенье он чувствовал себя Исааком Майзелем. Как справиться с этой неожиданной метаморфозой он не знал, а смириться с ней не мог, и оттого в душе Петрова происходил раздрай.
Вот тут–то в воскресенье к нему и пришла Лошадь.
Раздался звонок в дверь. Петров открыл и увидел на пороге Лошадь.
– Ты кто? – спросил Петров.
Лошадь тихо заржала в ответ.
– А я Исаак Майзель, – сказал Петров и пошире распахнул дверь. – Заходи.
Лошадь смешно процокала копытами в кухню и принялась лакать воду из блюдечка для тараканов. Тараканов у Петрова не было, их всех вывела СЭС, но Петров подумал, что если они вдруг опять заведутся, то могут захотеть пить и ведь должен быть кто–то кто подаст им кружку воды перед смертью от СЭС.
Петров сел на табуретку, достал из пачки «Мальборо» сигарету «Дон», закурил и принялся рассматривать Лошадь. Это была обыкновенная лошадь, только маленькая, ростом с собаку. Она была чисто белой масти с роскошной гривой и шикарным белым хвостом, которым она помахивала из стороны в сторону.
Лошадь допила воду, подошла к Петрову, благодарно ткнулась носом ему в колено и потянулась к сигарете.
– Тебе нельзя, – сказал Петров, убирая сигарету подальше. – Ты что, не знаешь, что капля никотина убивает лошадь?
Лошадь тяжело вздохнула и заплакала.
Петров некоторое время сидел, обнимая лошадь за пышную, красивую гриву. Потом он встал и сказал.
– Прости. Дела не ждут.
Вы только не подумайте, что Петров был таким одиноким, что без памяти радовался всякой Лошади, которая к нему приходила.
Отнюдь.
У него был друг – Михалыч, и их связывала крепкая мужская дружба на почве алкоголизма. Вообще–то, Михалыч был инженером–теплотехником и химиком–технологом и славился широтой взглядов и высотой устремлений. Но сейчас он временно работал дворником, и окружающие недальновидные люди считали его тупым и ограниченным. Петров так не считал.
Однажды, в соответствии с внутренним противоречием с окружающим миром, у Михалыча открылся третий глаз. Он открылся прямо во лбу, посередине и чуть повыше других прочих, но сиял очень ярко и Михалыч стал похож на шахтера, вышедшего в степь донецкую в каске с лампочкой–коногонкой. Михалыч глаза стеснялся, зажмуривал и заматывал его бинтом, говоря любопытным, что расшиб голову по–пьянке.
Но долго так продолжаться не могло.
Однажды в программе «Время» Михалыч увидел, что в Москве есть такой профессор Грюнвальд – крупнейший специалист по третьему глазу. Денег на поездку в Москву не было, и тогда Михалыч закрыл дворницкую, отдал ключ Петрову, взял посох и пошел по Руси. Шел он шел, и дошел до МКАДа. Здесь–то его и сбил мусоровоз. Сбитый Михалыч лежал на дороге, смотрел в нависшее зимнее небо, и слушал как водитель орет:
– У тебя что, глаз нету? Не видишь, куда прешь, деревня? Понаехали тут.
Знал бы он на кого орет. Но Михалыч только подумал, что он не понаехал а понашел, и тут приехала машина «Скорой помощи» и ГИБДД.
Мусоровоз оказался правительственным и имел мигалку. Поэтому менты развели руками и сказали:
– Ты понимаешь, Михалыч, он мусор из Кремля вывозит. Что ты с ним сделаешь?
Виновным во всем признали Михалыча, погрузили в машину и повезли оказывать скорую медицинскую помощь. По дороге ему хотели размотать грязную, замусоленную повязку на лбу, и тогда Михалыч вздрогнул и вспомнил зачем он вообще сюда пришел. Он строго посмотрел на санитаров, отвел в сторону их жадно протянутые к третьему глазу руки и сказал:
– Везите меня прямо к профессору Грюнвальду.
Таким его и привезли к профессору: с сотрясением мозга, переломом двух ребер и вывихом левой руки, и он предстал перед светилом науки с безвольно повисшей вдоль организма конечностью. Профессор поморщился и велел санитарам размотать бинт на лбу Михалыча. Тут–то он и увидел глаз во всей красе. Глаз жалобно моргал и плакал.
Грюнвальд восхищенно поцокал языком и сказал:
– Это все, прочее, батенька, – ваша рука и ребра – это полная херня. А вот глаз это сильно! Дас ист фантастишь!
И он принялся исследовать Михалыча и писать про него докторскую диссертацию, которых у него и так было уже целых три штуки. Ну, такой вот он был человек – увлеченный наукой.
Да только – не суждено.
Тут–то от него и ушла жена, которая сказала, что не желает жить с таким ничтожеством. Даже подонки вроде Михалыча имеют третий глаз, а Грюнвальд до сих пор не имеет даже паршивой Нобелевской премии, и оттого профессоровой жене стыдно смотреть в глаза подругам.
С горя Грюнвальд решил запить. Но оказалось, что запить ему было не с кем – вокруг были только сотрудники или завистники и первые с ним пить боялись, а вторые не желали. Так и получилось, что единственная родная душа у него оказался Михалыч.
Вот они и сидели в клинике долгими зимними вечерами, пили чистый медицинский спирт и жаловались друг другу на жизнь. Профессор вздыхал и приговаривал: «О! Майн Гот», а Михалыч, по русскому обычаю, плакал тремя глазами.
А потом Михалыч сказал:
– Слушай, Гельмут! Бросай ты эту херню! Пойдем со мной, я тебе настоящую жизнь покажу.
И Грюнвальд бросил мир роскоши и гламура, тоже взял посох и отправился с Михалычем по Руси на михалычскую Родину.
Так что, на самом деле, у Петрова было два друга – Михалыч и Грюнвальд.
Вот.
(наверное будет продолжение)
