Дмитрий МОЗГОВОЙ

ПОЛНОКРОВНЫЕ ФУНКЦИИ

Если вы, друзья искусства, действительно хотите его спасти, то знайте, что дело заключается не только в этом стремлении, уже достойном похвал, но и в необходимости сообщить искусству его естественные, одному ему принадлежащие, полнокровные функции.

Р.Вагнер

Первый же удар моего ножа пробил скулу ответственного секретаря. Большинство секретарей были хищными суками, готовыми при удобном случае выпустить вам кишки. Услышав треск ломающихся костей, я попытался достать ее еще раз, но потерял равновесие и опрокинулся на стоящий перед ней стол. Это спасло мне жизнь. Уже ничего не соображая, она расстреляла всю обойму своего "Браунинга", и я слышал, как вонзались пули в рассыпающийся за моей спиной шкаф. Затем лопнула люстра, на меня посыпались стекло и куски отбитой с потолка штукатурки. Когда все стихло, я выглянул из-за стола и увидел подтекающую к моей ноге струйку крови.
          С самого начала задание пошло черт знает как. Я должен был убить ее без всякого шума, так, чтобы посетители редакции не могли ничего заметить. Я должен был спрятать тело. Отволочь его, к примеру, в тот самый шкаф, одна из створок которого была теперь сорвана, а вторая раскачивалась на единственной уцелевшей петле.
          К счастью, я все-таки попал в мозг - в противном случае в шкаф пришлось бы прятать меня. Нож все еще торчал в ее лице, и я принялся выкорчевывать его, схватившись обеими руками за рукоятку, наступив на шею трупа и откидываясь назад.
          Френкель и Шкроб, ожидавшие моего сигнала, томились где-то внизу, поэтому мне требовалось спешить.
          Я отволок тело к шкафу и, ткнувшись в него спиной, почувствовал, как на меня начинают валиться книги. Кажется, это был их архив, и подшивки журнала окрасились кровью распростершего руки тела. Я прекрасно знал, что может в них находиться: рассказы о педерастах (их писал Стефанович, который в большинстве случаев, как и я, предпочитал работать ножом - впрочем, это ему все же не помогло, и на одной из инсталляций кто-то успел полоснуть его по шее и вырвать кадык. По словам очевидцев, он метался из стороны в сторону, пытаясь сжать раскрывшуюся на шее рану, затем свалился и начал биться в судорогах, уже не вставал. Последнее, о чем он просил перед смертью, были перо и бумага, но все, что он успел написать, были несколько слов о покаянной Руси. Кстати говоря, в действительности он не имел опыта мужеложества и шарахался от педерастов, как от огня), исследование Симеона Полоцкого в качестве "опыта рефлексивной вербализации", несколько стихотворений, где все слова были заменены многоточиями (предисловие автора гласило, что это "бездны") и 24-страничный текст, озаглавленный "К вопросу о понимании: опыт исследования зооморфного мифа" и состоящий из единственного словосочетания "паралитик и паралич", бесконечно повторяемого на всех страницах (это выглядело так - паралитик и паралич, паралитик и паралич, паралитик и паралич... и т.д.). Голоцван, написавший его, был застрелен в перестрелке с какой-то конкурирующей организацией полгода назад. Да, это был вполне модернистский журнал, и я находился здесь. В его сердце. В логове своего врага.
          Город был поделен на сферы влияния разных литературных банд, и попадать в чужие районы, особенно без поддержки со стороны, было крайне опасно. Юго-запад оккупировали создательницы женских романов, и мужикам туда не следовало соваться вообще. Ростоцкий, неизвестно как вырвавшийся оттуда, все же вернулся к нам. Впрочем, он постоянно бредил и, видимо, был потерян в качестве самостоятельного бойца. Концептуалисты и модернисты захватили весь центр, окружив периметр сетью сообщающихся окопов и превратив его в неприступную крепость. Авторы, специализировавшиеся в области политической сатиры и критики коммунистического режима, ранее настолько мощные, влиятельные и хорошо вооруженные, что казались непобедимыми, теперь вырождались и ютились в нескольких зданиях, граничащих с районом Сопротивления, и мы имели определенные виды на их территорию.
          Я свистнул Шкробу и Френкелю, и они - оба в бронежилетах, в руках Шкроба одноразовый гранатомет, у Френкеля цепь (я говорил, что идти на такое дело с цепью по меньшей мере глупо, но он убедил Сопротивление, что владеет ей лучше всего. К тому же не нужен боезапас), как никогда походящие на выражение совести своего Отечества, ворвались ко мне. Теперь мы образовывали целую писательскую ячейку и, черт возьми, могли справиться с чем угодно.
          Искусство - такая вещь, где без знания необходимых приемов самообороны не обойтись. Сегодняшнему автору необходимы крепкие кулаки, уравновешенность, доходящая в некоторых случаях до степени аутизма, умение стрелять, водить различную бронетехнику, сведения о расположении бомбоубежищ и готовность вмазать по яйцам своих идейных противников - если, конечно, у них есть яйца. Необходимы челюсти, способные размолоть все, что угодно, включая берцовые кости своих врагов, готовность давать задницу, луженый желудок, достаточно денег для устранения наиболее докучливых конкурентов, пронырливость, способность уворачиваться от рушащихся на твою голову бутылок из-под шампанского, способность душить, подставить, забить ногами. Ну а если ты вдобавок еще и пишешь, то это должно быть воспринято как дополнительное и способное пригодиться качество в твоем устрашающем арсенале.
          Большинство действующих в городе банд формировалось на основе строжайшего подчинения рядовых бойцов руководителям соответствующих подразделений - террористического, по связям с общественностью и т.д. Впрочем, никто не мешал им считать себя свободными от внешних влияний. Некоторые и не могли поступать иначе, однако уличные бои всегда вносили в их мнение о себе необходимые коррективы. Общепринятым было деление задействованных в бандах писателей на несколько основных групп, начиная от претендента и заканчивая совестью нации. Соответственным образом возрастал и уровень требований, предъявляемых при изменении статуса испытуемого. Претенденту требовалось владеть ножом, деятель культуры вдобавок к этому должен был продемонстрировать достаточную точность при пользовании "Марголиным" и, разбежавшись, пробивать не менее четырех стен подряд толщиной 3 см каждая; для раскрученного толщина препятствия возрастала до 5 сантиметров; кроме того, он был обязан владеть любыми подручными средствами, "Стечкиным", ПМ и бензопилой. Необходимым условием для соответствия подобному званию являлся опыт работы в резидентуре и не менее трех заказных убийств, произведенных с использованием любого оружия (по желанию соискателя). Количество заказных убийств для лауреата возрастало до четырех, для заслуженного деятеля культуры - до восьми в сроки, определяемые как минимально необходимые для подобного рода действий.
          Мы оттащили секретаря к шкафу и, вышвырнув оттуда все книги, кое-как прикрыли тело отходящими створками, привалив их для верности грудами каких-то фотоальбомов. Повернувшись, я наткнулся на обложку одного из них, озаглавленного "Вульва. Разложение непрерывности". Этот альбом впервые был продемонстрирован на перфомансе, приуроченном к приобретению модернистами установок залпового огня. Его инициатором был Ефстафьев, писавший о проблемах российской глубинки и о чувствах, простых чувствах, владевших тамошними людьми. Он умер под пытками. Видимо, это были авангардисты, не рассчитавшие свои силы и в первый же день переломавшие его ребра, одно из которых проткнуло легкое.
          Как бы то ни было, претендентам требовалась поддержка. Существовали отработанные механизмы продвижения на рынок нового имени, и единственным условием было определение жанра будущих публикаций.
          Хорошие результаты давал отказ от предлагавшихся интервью. Большинство поступающих так людей боялись ляпнуть что-либо неподобающее, разрушив тем самым сложившийся и приносящий им дивиденды образ. Однако результаты подобного поведения оказывались весьма впечатляющими.
          Смеркалось, и мы не могли терять время зря. Шкроб лихорадочно расставлял капканы, Френкель, привязав к ручке двери гранату, перебирал станковый пулемет и пистолеты, найденные нами в редакции, я следил за улицей, поскольку редактор мог появиться в любой момент. Метрах в ста от того здания, где были мы, находилось еще несколько наших парней, чтобы прикрыть нас в случае чего-либо непредвиденного.
          Я до сих пор не могу понять, как бездуховность, которая овладела нашей культурой, могла низвергнуть таких столпов, как Пушкин и Лермонтов. Они, в принципе, тоже были крутыми парнями. К тому же могли стрелять. Но даже если это случилось, не стоит опускать руки. У нас достаточно оружия, чтобы смести все вульвы и культурологические исследования, возвратив духовную лирику, гражданский пафос и вдохновенную интонацию поэтического письма. Да, черт возьми, это вам не про гомосеков. Это нравственность, нравственность в наиболее чистой, кристальной форме, и она просто обязана остаться в человеческой памяти, даже если ее придется вбивать туда посредством имеющихся в нашем распоряжении силовых мер.
          Неожиданно я услышал взрыв. Затем донеслись звуки начавшейся перестрелки, еще один взрыв, и там, где находилась группа прикрытия, показался столб дыма.
          - Парни, что-то не так, - сказал я, - возможно, придется сматываться.
          - Подожди, - ответил Френкель, перещелкивая затвором и пытаясь определить на глаз, не сбит ли прицел, - я не для этого сюда шел, чтобы бросить все вот так и уйти.
          - Модернисты могут быть лучше вооружены. И не забывайте, что мы здесь только для того, чтобы убить редактора.
          - Посмотрим.
          С этого момента события стали разворачиваться с нарастающей быстротой. На улицу въехал танк, затем еще один, уже горящий, я увидел перебегающих по кустам и двигающихся к редакции модернистов. Один из них волок переносную ракетную установку, и я похолодел от страха.
          - Бери того, с установкой! - заорал я Шкробу. - Френкель, очередь! Бей же по ним, бей!
          Теперь уже не возникало сомнений, что нас подставили. Ни для кого не секрет, что редакторы передвигаются только в танках, поскольку отбиваться от писателей конкурирующих банд становится все сложнее. Но мы-то были уверены, что сможем выманить его оттуда, поэтому и расставляли капканы. Теперь ситуация коренным образом изменилась. Модернисты знали, что мы находимся здесь, и принялись палить по редакции из всех имеющихся стволов. Все, что нам оставалось - отбиваться, пока нас не перестреляют одного за другим. Мы открыли ураганный огонь, заставив наших врагов ненадолго задержать наступление. По счастью, Шкроб сразу же угодил в ракетную установку. Не совсем точно, но вполне достаточно, чтобы парня, который тащил ее, разнесло на куски. Мы видели, как разорвалась ракета, и куски металла с воем полетели в разные стороны, сразив еще одного из нападавших. Все-таки начало было за нами. Модернисты рассыпались по улице и палили не переставая, так что теперь мы практически не могли высунуться, чтобы ответить.
          - Ничего, - бормотал Шкроб, давая остыть пулемету и пригибая голову, на которую сыпались отлетающие куски штукатурки, куски обоев, побелка, какой-то мусор, - сюда им просто так не пробраться, и они это знают.
          - У них есть танк, - напомнил я, - так что в любом случае они размажут наши мозги по стенке. А ведь я еще не дописал статью о гибели российской культуры.
          Впрочем, мы всегда рисковали оставить наши книги незавершенными. Я думал о группе прикрытия, о тех, кто уже погиб, первым вступив в этот бой. Один из них, Гольцман, был в числе лучших бойцов Сопротивления вообще. Он писал духовные, очень нежные, лирические стихи, непревзойденные как средство совращения целок. Общепризнанным было мнение, что хватает нескольких стихотворений из четырех-пяти строф. На дефиле в честь годовщины крещения Руси он вырезал всю верхушку квартальника "Лингвистическая методология", помешавшегося в то время на театре абсурда и половых извращениях, а ведь они никогда не расставались с ножами. Да, это был настоящий властитель дум.
          Шкроб действовал и продолжает действовать в том же стиле - разумеется, с учетом своих мировоззренческих позиций и разработанных им методов выживания. Вещи, которые он находит, обыскивая труп, оседают в его уже битком набитой ими квартире. Все эти трофеи он с благоговением достает из ящиков письменного стола. "Ты только подумай, - говорит мне Шкроб, показывая фотографию, на которой он, опираясь ногой на поверженного Гершензона, целится из крупнокалиберного ружья в расположенную за пределами фотоснимка цель, - через секунду я первый раз в своей жизни сделал дуплет! Левый ствол, правый - ба-бах! Ерцев и Овчаренко падают как подкошенные! Хрясть! Овчаренко брызгает кровью, из карманов Ерцева вываливаются модернистские тексты!" Эту историю он готов рассказывать постоянно, и я ее слышал десяток раз. Он пишет проблемную книгу о переустройстве села, действие которой разворачивается на исконно русском пейзаже. Многолетняя литературная деятельность оставила на нем множество глубоких отметин. Его кадык - спусковой механизм "Марголина"; ручки постоянно шарят в воздухе, нащупывая образованные выстрелами турбулентности. Он родился в доисторическую эпоху, выйдя на свет с "Дягтеревым", протезами и методами интерпретации лингвистических бездн. Вместо лимфы в его сосудах собираются переработанные в кашицу репринтные издания символистов. Еще немного - и он превратится в одну из их неуклюжих метафор, настолько аморфную, что пули будут проходить через него, как сквозь жидкий кисель, не причиняя вреда. Впрочем, пока этого не случилось, ему приходится привыкать к протезам, слуховому аппарату, искусственному предсердию и постоянным проблемам с машинным маслом, поскольку шарнирные соединения протезов быстро ржавеют от периодически заливающей их крови конкурирующих деятелей культуры.
          Другое дело Френкель. Он буквально пропитан интеллигентностью, которая распирает его изнутри, делая похожим на обученный проделывать несложные фокусы твердый шанкр. Он с печалью взирает на всю эту беготню, покачивая головой и бормоча при этом себе под нос. Он состоит из полупереваренного мяса, превратившегося в желе. Его книги довольно просты. Вам никогда не встретить там ни крутого траха, ни разборок, ни скотоложества. Там нет ни малейших аллитераций и никаких претензий. Вся его жизнь - одна чудовищная претензия, настолько эгоцентричная, что он имеет смелость прятать ее под маской нравственности. Он смотрит на вас с упоительной псевдомудростью, вросшей в его спинной мозг. Его глаза напоминают две склянки, до краев наполненные святой водой. В горле - хор малолетних кастратов, еще не забывших недавнего прошлого и иногда по привычке сующих руки промеж своих ног. Одно из главных действующих лиц в его книгах - разочарованный человек искусства, рефлексирующий, мучающийся, ностальгирующий без устали, пока не станет понятна связь его жизни с судьбами всей страны. По моему, все это полный бред. Впрочем, подобный патриотизм, причем страдальческого, интеллигентского свойства, всегда был в моде, и ему грех жаловаться.
          Методы Френкеля совершенно ясны. Вот рефлексирующий герой, наблюдающий, как за окном идет дождь (2 абзаца дождя, капли падают с крыши, стучат о жесть, вызывая в нем странную грусть, он вздыхает, идет к окну). Вот обыденные и остающиеся совершенно незамеченными слова ("Ты слышал? - Да, конечно. Но я не могу понять... - Странно, что все произошло именно так..." и т. д.), возведенные Френкелем в непонятный самому автору шифр от неизвестно чего. Наконец, судьбы России. Все, что в дальнейшем требуется от писателя - менять погодные условия и имена героев. Такие книги никто не читает, но считается, что они достаточно нравственны, чтобы претендовать на какую-либо заштатную премию. Впрочем, некоторые из его выводов, а именно об отсутствии универсальности используемого в бандах оружия, представлялись нам безупречными. К примеру, совершенно бессмысленно заставлять пользоваться кастетом или снайперской винтовкой Драгунова какого-либо вышедшего в тираж старого мудака. Снайперская винтовка подходит для писателей вроде Гольцмана, которые боятся вида распотрошенных тел. Напротив, кастет хорош для начинающего писателя, у которого нет опыта и не хватает денег для приобретения более надежной вещи. Также в комплект могут входить заточка, резиновая дубинка (любых типов), армейский либо другой проверенный в деле нож. Эффективно использовать резиновую дубинку может только достаточно сведущий человек. Для того, чтобы проломить ей, к примеру, носовую перегородку, не требуется много ума. А вот знать, как надо ей действовать, чтобы нанести как можно больше телесных повреждений и увечий, должен знать каждый, принимающийся за свою первую книгу. Для отмороженных авторов, готовых валить всех попадающихся им на пути, не беспокоясь о спонсорах, предшественниках, протеже и учителях, подойдут пистолеты-пулеметы "Клин", "Кедр" и "Кедр-Б", стреляющие 9-миллиметровыми патронами от "Макарова" с темпом стрельбы до 1200 выстр./мин, посредством которых можно класть около 6 редколлегий в час (редколл./час), а иногда, в зависимости от обстоятельств, и до шести полностью сформированных коллективов редакций (ред./час). К такому оружию требуется соответствующая защита, а именно универсальный бронежилет повышенной пулестойкости "Зубр" с дополнительными стальными и керамическими бронеэлементами. Заметим, что подобное вооружение подходит также и для раскрученных, но теряющих популярность авторов 35-50 лет, а кроме того, для женщин. Тусовщики, гомосеки, представители андеграунда и косящие под гомосеков властители дум в большинстве выбирают боевые отравляющие вещества (фосген, зарин и др.) и помповые ружья. Впрочем, я бы не рекомендовал брать такое ружье на серьезный поэтический вечер. Необходимость перезаряжать его после каждого выстрела может в любой момент сыграть на руку вашим врагам. В случае разборок между лицами, входящими в учредительный совет какой-либо премии, а также для авторов, официально названных претендентами на ее вручение, отлично зарекомендовал себя АКМ и 40-миллиметровые подствольные гранатометы ГП-25 и ГП-30 (с измененной конструкцией прицела), предназначенные для борьбы с крупными скоплениями живой силы (на выставках, авторских вечерах и т. д.). В зависимости от местонахождения литераторов, относительно которых имеется поставленная боевая задача, писатель может вести стрельбу из следующих положений: лежа с упора; с колена; из-под руки, с упором приклада в рукопись; стоя с плеча или из-под руки.
          Один из пытающихся выбить нас снайперов пользовался той же винтовкой, что и Гольцман. Видимо, потому я и вспомнил о нем, пригибая голову и отстреливаясь, когда плотность огня снижалась настолько, что можно было высунуться и валить нападавших наверняка.
          Второй танк был не в счет. Он уже полыхал вовсю, и от находящихся там людей, вероятно, остались одни ошметки и шелуха. Из окон редакции простреливалась вся улица, и подобраться к нам было не так-то просто.
          В это время раздался взрыв. Первый танк, развернув пушку и выпустив клуб темного дыма, выстрелил в окно четвертого этажа. Мы находились на третьем. Я почувствовал, как дрогнуло здание, и рухнувшие в соседней комнате перекрытия этажей, щебень, взметнувшийся вверх и превратившийся в пыль цемент почти засыпали нас. Потянуло гарью. Кажется, там начинался пожар. И, если бы он разгорелся вовсю, нам стало бы совсем туго.
          Следующий выстрел попал почти туда же, куда и первый. Шкроба отбросило к соседней стене и теперь он лежал не двигаясь, хватая воздух полуоткрытым ртом. Кажется, модернистам действительно было плевать на здание, и они со всей серьезностью готовились вышибить нам мозги.
          - Сейчас они пристреляются, - пробормотал Френкель, дав длинную очередь по прячущимся в тени танка писателям.
          Я прекрасно понимал, что он имеет в виду. Им бы хватило одного удачного выстрела.
          - Да, сейчас бы не помешала пара гранат, - продолжал он. - Какого черта! Вместо того, чтобы писать свою книгу, я должен стрелять по этим скотам. А ведь за моей спиной традиция серебряного и золотого века. Дух есть противопоставление бытию. Затем столыпинские вагоны и захлебывающаяся интонация поэтического письма. Настоянная на горечи... Понимаешь? Это сжимающее сердце сладкое чувство, и вся традиция российской поэзии... - теперь он стрелял не переставая, и пулемет заглушал слова. - ...А ведь у него есть прелестные миниатюры. Впрочем, не только. Взять хотя бы вот это, из второй строфы -

Надежды редко нам светили,
и те надежды были - сон!

          Кравченко, пытающийся подползти к редакции, свалился с раздробленной двенадцатимиллиметровыми пулями головой. Я немного знал его. Он вел колонку в "Онтологическом гнозисе". Разумеется, это была всего лишь словесная эквилибристика перед полчищами тех кретинов, которые, как правило, являются потребителями подобной пищи, но, как водится, с чудовищными претензиями и демонстрацией своего глубокого интеллекта. Теперь этот интеллект медленно стекал к танку. Возможно, он бы нашел в этом некий подспудный смысл.
          - Впрочем, я все равно не совсем понимаю. Выходит, они мало спали, так? А зачем тогда приплетать надежды?
          - Странно... Почему они не стреляют? - сказал Шкроб, имея в виду остановившийся у соседнего здания танк.
          Это действительно было странно. Возможно, они потратили весь свой боезапас на группу прикрытия, и тогда осада могла затянуться на неопределенное время. Все подходы к редакции простреливались, и подобраться к нам было не так-то просто.
          Мы продолжали поливать огнем все доступное нам пространство. Я видел, как в доме напротив лопались стекла, но засевший там снайпер успел прострелить Шкробу руку, пока мы все-таки не выбили его, и он, теряя свое оружие, рухнул на мостовую.
          Боезапас танка иссяк. Теперь в этом не было никаких сомнений, и все-таки мы проигрывали. Деятели культуры лезли изо всех щелей, как тараканы. Казалось, им не будет конца. Рукав Шкроба уже пропитался кровью, наши силы таяли, и мы были заперты здесь, как в ловушке. Осаждающим нас писателям достаточно было послать за помощью, и тогда бы они действительно добрались до нас. Однако у модернистов, вероятно, имелись другие планы. Послышался рев; до этого не принимающий участия в бою танк двинулся на таран, и мы в который раз почувствовали, как начинает шататься здание. Он попросту пробил стену, и, обрушившись, она завалила его грудами мусора. Теперь он буксовал где-то там, внизу, и модернисты, воспользовавшись воцарившейся суматохой, снова пошли на приступ. Отделяющая нас от улицы часть стены превратилась в зубчатые обломки. Спрятаться за ними от огня восьми или девяти автоматов было попросту невозможно, и мы сразу рванули вниз.
          Стены еще качались, и продолжающий буксовать танк обдавал нас клубами дыма. Ефстафьев, пытающийся преградить нам дорогу (на вручении ежегодной премии ему чуть не размозжили голову подаренной статуэткой. По словам присутствующих, там стоял настоящий бардак. Сохранившие более или менее пристойный вид посетители, расходясь и смывая кровь, застегивая ширинки, стирая ленты свисающих с губ рвотных масс, перезаряжая свое оружие и размахивая томиками Ахматовой, были встречены огнем постсимволистов и в большинстве своем полегли прямо там, у выхода, все-таки не успев застегнуть штаны), был срезан очередью из моего пулемета, и я швырнул его в лицо следующему писателю, поскольку бегство происходило в такой спешке, что мы не могли захватить достаточное количество боеприпасов. Груды мусора в холле, танк, разрушенная стена почти заваливали проход, и теперь мы бились врукопашную. Только сейчас я понял, насколько прав оказался Френкель, когда брал свою цепь. Она ходила взад и вперед, разрубая воздух с едва слышным свистом. Мы продолжали рваться к выходу, ломая кости, раскраивая черепа, скользя по расплескавшейся на цементе крови.
          Да, это было настоящее празднество разума. Мы орали как резаные, уже не понимая, что делаем, кто мы, откуда, куда идем. Удар приклада сломал мне два или три ребра, но я не чувствовал боли. Я видел, как Шкроб исчез под грудой навалившихся на него тел, и снова рванулся к выходу. Френкель сцепился с Гляйзером, и теперь они катались по полу. Гляйзер еще дышал и отворачивался, поэтому приходилось, вцепившись в клочья его окровавленных щек, переворачивать то, что осталось от разорванного лица. Следующий удар Френкеля был не совсем удачен. Он бил его найденным на полу куском арматуры, и стальной прут вогнал в переносицу Гляйзера большой палец его руки, однако он, не заметив этого, продолжал бить до тех пор, пока не разрубил челюсть, носовую раковину и теменную кость.
          На улице творилось нечто невообразимое. Стемнело, и темнота разрывалась вспышками беспорядочных автоматных очередей. Мы свернули в какую-то подворотню. Наши преследователи, рассыпавшись длинной цепью, обшаривали соседние здания, и все, что мы могли успеть - немного перевести дух. Следовало бежать. На лице Френкеля темнел чудовищный шрам, и куски мяса заворачивались наружу. Кажется, его щека была пробита насквозь. Шкроб остался где-то там, в темноте, и, вероятно, был разорван на части. Голоса приближались.
          - Пошли, - сказал я. Скоро они будут здесь, а мне надо успеть дописать статью.
          Тянуло паленым мясом, и клубы дыма, беловатые на фоне вечернего воздуха, поднимались вверх. Где-то сзади продолжались автоматные очереди, одна из них разнесла окна в соседнем доме, я слышал, как валится на асфальт стекло.
          Редакция уже догорала.

Московская обл.