Этот ключ дает начало многим ручейкам,
которые несут свою чистую воду в наш мир.
Ю. Мисима. «Хагакурэ Нюмон»

Пролог

Ночь. Гулкие просторы аэропорта. Пустынный терминал непривычно малолюден. Никто здесь сейчас никуда не спешит, никто не тарахтит колесиками чемоданов. Изредка, однако, попадаются люди – в основном, они спят или пытаются уснуть, кто на длинных рядах сидений, а кто на диванчиках возле закрытого на ночь кафе.

Возле этого же кафе стайкой толпятся небольшие круглые столики из прозрачного стекла. За одним из них сидит девушка. Она совсем еще юна – можно было бы дать ей лет семнадцать, если не шестнадцать, одета она в просторную клетчатую рубашку и поношенного вида джинсы, у ног валяется видавший виды рюкзачок. У нее живое, округлой формы лицо, немного вздернутый носик и ярко-рыжие волосы. Сказать про них, что они кудрявые, было бы как сказать про небоскреб, что он высокий, – буйно и неукротимо они вьются вокруг ее сосредоточенного лица.

Прикусив губу, она водит карандашом по листу бумаги, бросая напряженные взгляды то на лист, то на молодого человека, сидящего в паре столиков от нее, то обратно на свой рисунок. Если бы кто сейчас встал за ее спиной и заглянул ей через плечо, он увидел бы, как штрих за штрихом оживает на белой бумаге этот юноша, как движение за движением проступает из неизвестности его располагающее к себе лицо, лишенное, пожалуй, вызывающей мужской привлекательности, но наделенное неким неуловимым выражением приветливости и доброты, не исчезающим, даже если его владелец хмурится и сердится.

Как сейчас. Он то и дело озабоченно сдвигает брови и порой с досадой стискивает челюсти, а то вдруг едва не срывается с его губ вздох горького сожаления. А потом он откидывается на спинку стула и долго смотрит в высокий потолок. Затем берет ручку и продолжает писать.
Да, он пишет. На столике перед ним уже лежат несколько листов, исписанных мелким почерком, со строками, неуклонно отклоняющимися вверх. Он пишет практически безостановочно, лишь иногда бросая ручку и разминая затекшие пальцы.

Кажется, что разверзнись сейчас перед ним земля, начни с неба падать лягушки или, допустим, чемоданы, набитые долларами, или приземлись зеленые инопланетяне – он ничего и не заметит, будет писать и писать.

Девушка думает об этом, не отрывая карандаша от рисунка и беспрестанно сдувая падающую на глаза рыжую прядь. Ресницы у нее такие же рыжие – и длинные-длинные. Интересно было бы узнать, что это он пишет и кому, думает она. И про то, что он не заметил бы ничего кругом, она тоже думает – не сознавая, что это же верно и для нее самой. Столь же самозабвенно, как он исписывает листок за листком, она растушевывает карандаш, добавляет черточку тут и черточку там, стараясь поймать выражение его глаз. Как будто он делает что-то очень важное, думает она про себя. Как будто он непременно должен сделать это как можно быстрее, именно сегодня, именно сейчас, потому что в следующий миг у него может уже не быть такой возможности. Мне нужно передать это, думает она.

Рисунок уже почти завершен, когда она отрывает взгляд от бумаги и смотрит за окно – скорее, за застекленную стену – и видит, как над огромным заснеженным аэродромом, над широченными взлетными полосами встает прекрасная заря, ложась розовыми бликами на покатые серебристые бока выстроившихся в ряд самолетов. Насладившись совершенным смешением пастельных красок, на которое способна одна природа, она возвращает свой взгляд к пишущему парню и видит, что и он тоже смотрит на рассвет.

Все остальные люди в эту минуту еще спят или ворочаются в полудреме. Скоро они встанут, разомнут затекшие конечности и побегут по стойкам регистрации. Терминал вновь оживет. Но пока что лишь они двое наблюдают, как солнце на глазах поднимается все выше, проливая багряную краску на ослепительно голубой небосвод.

Словно спохватившись, что с каждой секундой все ближе становится новый день – а вернее сказать, он уже занялся – он хватает ручку и судорожно начинает писать дальше. Девушка тоже возвращается к рисунку: он еще не закончен.

Часть первая

Вступление

Мой рейс до Травмбурга задержали до утра.

И вот я сижу здесь, в аэропорту. Блестящий белый пол, взмывающее вверх стекло во всю стену, за ним сквозь плотную пелену снегопада и ночную темноту видны стоящие на стоянке самолеты. Непривычно близкие и недвижимые, они словно суда на приколе – столь легкие и стремительные в открытом море и столь громоздкие в порту, где можно разглядеть каждую заклепку и каждый ржавый потек. Над самолетами – иссиня-черное небо с россыпью звезд, а вот если посмотреть прямо наверх, то увидишь высокий-высокий, но потолок терминала.

В аэропортах навсегда поселяется дух, который, казалось бы, нигде навсегда поселиться не может – везде может только мелькнуть на мгновение и испариться, полететь в другое место, не задерживаясь надолго.

Это дух путешествия, смены места, перемены.

Здесь повисли в воздухе прощальные улыбки провожающих, счастливые улыбки встречающих, пустая суета, поцелуи и объятия, оправданные и неоправданные опасения, неожиданные букеты и долгожданные встречи, слезы, новости и разлуки, радостное ожидание и одновременно робость – чувства, присущие любым переменам. Здесь как будто все время расставались навсегда и соединялись навеки.

Здесь вообще всё как будто мимолетно и вместе с тем навеки – потому что нет ничего более постоянного, чем перемены.

Тебе никогда аэропорты не казались некими порталами между временами и местами, между расами и культурами?

Можно сесть на самолет где-нибудь в высокотехнологичном Нью-Йорке или, скажем, чинном Лондоне, а по трапу сойти уже в какой-нибудь знойной чернокожей Африке или азиатской стране, где едят саранчу и тараторят так, что ни черта не поймешь.

Всего за несколько часов – мановение ока в масштабах вечности – можно оттуда, где гомосексуалисты женятся и вынашивают детей, перенестись туда, где женщину убивают за отсутствие девственной плевы в брачную ночь.

Как ты думаешь, может быть, после смерти неупокоенные души остаются бродить именно в аэропортах? По этим длинным переходам, принадлежащим всем и одновременно никому, по этим казенным общественным туалетам, по этим зеленым и красным коридорам, по магазинам беспошлинной торговли? Может быть, они остаются здесь, потому что у этого места нет одного хозяина и никто не гонит их прочь молитвами, святой водой, благовониями или, скажем, капитальным ремонтом – и они ждут, заглядывая в беспрестанно сменяющиеся лица, что когда-нибудь тот единственный или единственная, кто им так нужен, вздумает вдруг куда-нибудь полететь и появится здесь, с дорожной сумкой в одной руке и билетом в другой?

О чем вообще я?

Я вдруг понял, что мысленно обращаюсь сейчас к тебе. Видишь, только с тобой я чувствую себя настолько легко и свободно, что начинаю нести всё, что приходит в голову. А приходит, честно говоря, какой-то бред.

Знай же: я уезжаю, так и не объяснившись, и сознаю, насколько это… неправильно, чтобы не сказать, что трусливо и даже низко.

Я не знаю, зачем я это пишу.

Пожалуй, я просто хочу объяснить. А может быть, мне просто нужно все это рассказать, изложить – чтобы хоть как-то осмыслить.

Говорят, что каждая книга – это письмо. В таком случае, это письмо тебе.