ДОСКА ПОЧЕТА

(Пендюху)

Две недели мы сидим без работы.
Мы - это бригада выездных фотографов городского фотообъединения "Луч". Несмотря на громкую формулировку, в действительности все намного прозаичнее. Бригада состоит из двух человек, один из которых – ваш покорный слуга, а второй – мой старинный приятель, который и втравил нас в эту историю. Зовут приятеля Сергей, но все, включая жену Лилю, предпочитают называть его просто - Пендюх.
Прозвище имеет длительную эволюцию.
Пендюхова бабка настаивала, чтобы внука назвали Пантелеем. Мать, женщина упорная и твердая характером, вопреки бабкиным прихотям, дала ему имя Сергей. Бабка не смирилась, она настырно твердила Пантелей, а отсюда образовывался Пантюшка и прочие уменьшительные. Вслед за бабкой так его стала называть вся улица, на которой прошла большая часть сопливого детства. С годами Пантюшка превратился в Пендюшку, а затем и в Пендюха. Серега принимал всё с присущим ему оптимизмом, совершенно не обижался и считал прозвище вторым именем. Вот он и был фотографом номер один, а значит – мастером в нашей бригаде. Мне приходилось довольствовался скромной ролью подмастерья.
Фотографом я стал случайно. После прихода Горбачева, когда в стране начали происходить диковины под названием перестройка и ускорение, приключилась еще одна напасть, повергшая всех в столбняк. Называлась напасть антиалкогольная кампания. От тех времен в народной памяти остались образы вконец озверевших очередей, да заунывная частушка.

Hа трибунах становится тише
Ходит трезвою всякая тварь
Это сделал наш ласковый Миша
Генеральный он наш секретарь

Я работал ресторанным музыкантом - лабухом и полагал работать им много лет. Но рестораны, словно по мановению волшебной палочки, опустели. Народ не желал веселиться на трезвую, а тем более заказывать музыку и, через некоторое время, мы остались не у дел. Небольшие денежные запасы позволили протянуть пару месяцев, но они подходили к концу, и нужно было что-то предпринимать.
Тут-то и появился Пендюх. Собственно, он никуда не исчезал, виделись мы довольно регулярно, а точнее каждый день. Обычно он приходил под вечер, как раз в блаженное время, когда я устраивался на диване с книгой. Открыв дверь, я снова валился на диван. Он входил, некоторое время сидел молча, а затем задавал всегда один и тот же вопрос.
- Чем занимаешься?
На что следовал один и тот же ответ.
- Читаю.
Серега подходил, вслух прочитывал название книги, осмысливал, и вдогонку шла реакция.
- Пошли, пошляемся.
Шляться мне обычно не хотелось, но он всякими ухищрениями вытаскивал меня из конуры. Зачем я был ему нужен? Серега везде был своим человеком, центром внимания. Несмотря на то, что Пендюх за всю жизнь едва ли прочитал десяток книг, он был потрясающим рассказчиком. Часто мы с ним влипали во всякие дурацкие истории, но когда на следующий день мне доводилось слушать пересказ событий в его исполнении, я валялся вместе со всеми. Пендюх мог держать любой зал без особого напряжения часа три. Кроме того, он обладал вполне кинематографической внешностью - был похож на Боярского. Проблем с женским обществом у него не было никаких. Я исполнял вторые роли, что меня устраивало.
Он явился рано утром и с порога приступил к делу.
- Фотографировать умеешь?
- Вообще-то умею.
Как любой нормальный человек я имел фотоаппарат "Зенит", что-то им снимал, запирался в ванной и печатал фотографии паршивого качества. Естественно черно-белые. Цвет был уделом профессионалов. Пендюх был цветник. Фотографии у него получались желтые, синие, зеленые - но ведь цветные? Наш неизбалованный кодаками народ считал это нормальной цветной фотографией.
- Значит дела такие, - продолжал Пендюх, - я ушел из ателье, буду работать выездником. Нужен напарник. Работа класс - план на месяц семьсот рублей. Сдал и хочешь – гуляй, хочешь – работай на себя. Вольный стрелок. Где деньги будешь собирать никого не волнует. Еще и зарплату получишь.
- А семьсот это много? - предложение несколько озадачило.
- А семьсот это детский садик средних размеров, детишков на сто двадцать.
  Поразмыслив, я согласился. За время вольготной жизни музыканта я успел привыкнуть к свободе, и перспектива оказаться под чьим-нибудь чутким руководством абсолютно не грела.
Свершилось все в течение одного дня. Меня представили администрации "Луча" и зачислили в качестве ученика фотографа. Гуру считался Пендюх, который должен был сделать из меня мастера способного приносить пользу Родине.
Работа действительно оказалась замечательной. У Сереги были установившиеся отношения с несколькими детскими садиками и школами. Периодически обслуживая их, мы обеспечивали "Луч" планом, а себя неплохим по тем временам заработком. Правда, было одно но - в летний период, с завершением "последних звонков", работы для выездников не было до самой осени.
Вот потому уже две недели мы и болтаемся без дела.

В данный момент мы сидели в загаженном донельзя дворе кафе "Волна" и потягивали прохладное, не успевшее нагреться пиво. Торговлю пивом в безалкогольные времена администрация пробила благодаря тому, что во дворе кафе жарились шашлыки. А какой шашлык без пива? Даже самые махровые, замшелые борцы с алкоголизмом понимали, что шашлыка без пива не бывает. Правда, если кто-то думает, что любой мог вот так, зайти в "Волну" и сказать: "Дайте-ка мне пару бутылочек...", то он глубоко ошибается. Пиво приобреталось через Юру - умственно болезного человечка метрового роста, почти не умевшего говорить и неожиданно реализовавшегося в пивном бизнесе. Пиво в кафе стоило тридцать семь копеек, Юре выдавались деньги из расчета полтинник за бутылку, и через пару минут он возникал с вожделенными бутылками в руках. Как он делил деньги с толстой Ниной официально торговавшей пивом, нас не интересовало. Но в случае какой-либо неприятности с органами Нина валила все на Юру, с которого, как понимаете, взять было нечего.
Мы приканчивали по второй, когда в воротах, обшаривая пространство шакальим, ищущим взглядом возник Леха - фотограф соседней бригады.
- Пошли скорее! Чего расселись? Меня за вами прислали! - заорал он, не дав себе труда отдышаться.
Пендюх - великий гуманист, не обращая внимания на тон, открыл бутылку и протянул запыхавшемуся Лехе.
- Чего ты пенишься?
- Так эта... сегодня собрание. Директор новый, знакомиться будет. Все уже там, а вас сверху засекли.
Точно. Окна директорского кабинета выходят на двор "Волны" и видно какая-то добрая душа доложила, что бригада Пендюха вместо того, чтобы сидеть на собрании, в полном составе пьет пиво. Хотя лично я ничего про собрание не знал. Не обязаны ведь мы каждый день бегать в контору, чтобы узнать – а не будет ли у вас завтра собрания?
Обсудив тему, мы поднялись и потащились по разгулявшейся июньской жаре на четвертый этаж в кабинет директора. Постучав и спросив разрешения - вошли. Все уставились на нас. Действо было в разгаре.
За директорским столом сидел мужчина лет сорока пяти, на лице которого большими буквами было написано, что он жил и живет нелегкой и непростой жизнью. Каждая прожилочка, каждый набрякший сосуд кричал об этом. Рубашка цвета осеннего утра, номенклатурный галстук и значок районного депутата на лацкане пиджака. Дополняли картину мешки под глазами и редкие рыжеватые волосы.
Он оценивающе оглядел нас, умело выдержал паузу, встал из-за стола, прошелся кавалерийским шагом к окну, с тоской поглядел на зовущий снизу двор "Волны", облизнул губы и устало произнес.
- Ну вот, полюбуйтесь, товарищи. В то время как наше объединение не выполняет не только месячный, но и квартальный план, в то время как мы отстаем по важнейшим показателям, некоторые, - он обличительно мотнул в нашу сторону головой, - сидят и пьют пиво.
Сразу стало понятно, что план объединения завалили именно мы и именно сейчас, сидя во дворе "Волны". Я уже видел себя висящим на "Доске позора", на которой всегда красовалась одна и та же фотография лаборанта Севы. Там же значилось, что Сева - сильно выпивающий и прогуливающий по этой причине работу. Фотография висела уже года два, а Сева все так же работал и все так же пил. Снимали его для доски здесь же, и печатал свою фотографию он сам.
Пендюх разразился ответной речью:
- Конечно! Как материалы со склада раздавать, так по ателье все расходится. Как химию получать - выездники последние! А как за план пороть, так нас первых? Хватит! Натерпелись! Рассчитаюсь к чертовой матери, уйду на патент!
Эту домашнюю заготовку он выкрикивал при каждом удобном случае и, как правило, она срабатывала. Сказанное было недалеко от истины, все это понимали, но на патент его отпускать не хотели. Так от него была хоть какая-то польза, а от патентщика "Лучу" один вред.
Новый директор спича ни разу не слышал.
- Не надо горячиться, товарищи, - примирительно произнес директор, - надо искать консенсус, - он с явным удовольствием выговорил горбачевский неологизм.
- Вот, товарищ, - он заглянул в список – Хабибуллин, тоже уверял меня, что план слишком большой. Ну и что? Мы вчера сели в кабинете и с девяти утра обсуждали эту проблему. Пошли, пообедали, заперлись и опять обсуждали. И, в конце концов, пришли к консенсусу. В восемь вечера, но пришли! - он победно оглядел присутствующих. - Я вам так скажу – я производственник. На мясокомбинате, где я работал главным инженером, я наладил производство и здесь налажу. Чего бы это мне не стоило.
По кабинету прокатился гул. Это как же нужно обидеть партию и правительство, чтобы тебя с главного инженера мясокомбината пнули в "Луч"?
- На этом давайте наше первое собрание считать оконченным.
Народ начал подниматься со стульев. Директор внимательно посмотрел на нас с Пендюхом.
- А вас, товарищи, я попрошу остаться.
(Ну, чистый Мюллер.)

Все вышли.
В кабинете находились мы с Пендюхом, директор и какой-то мужик, которого я сначала не заметил. Мужик сидел в углу и его вид говорил, что он только что вернулся с рыбалки. Брезентовая куртка и резиновые сапоги заляпаны грязью, хотя месяц не было ни одного дождя. Дополняла костюм шляпа подобная тем, какие носят наши солдаты на юге и трехдневная щетина. В целом вид у него был колхозно-неряшливый.
- Познакомьтесь, - сказал директор, - это парторг совхоза "Светлый путь".
Мужик встал, протянул руку и представился.
- Иосиф Семеныч.
Мы расшаркались.
- Ребятушки, выручайте, - заискивающим тоном обратился он к нам, - через неделю едет комиссия обкома, а у меня наглядной агитации с гулькин хрен. Нужно срочно сделать доску почета передовиков. Поможете? - он с надеждой посмотрел на нашу краснознаменную бригаду.
Пендюх одел задумчивую физиономию и начал вслух прикидывать - поможем мы или нет. По расчетам выходило – не поможем.
- А вообще, где этот ваш "Путь..."?
- Так недалеко, километров шестьдесят. В аккурат между Казановым и Макеевкой. Доставку туда и обратно, само собой, я обеспечу. Оплату прямо завтра переведем.
- Как переведем? - возмущению Пендюха не было предела. Ехать за шестьдесят километров на шабашку – это куда не шло, но работать по безналичному расчету - ищи дураков.
- Значит так, соколы мои! - подключился директор. - В этом месяце вы не сдали ни копейки и вряд ли сдадите. А у них заказ на тысячу без малого. Пятьдесят с лишним портретов тридцать на сорок. На вашем месте я бы не выеживался, - и он многозначительно постучал карандашиком по графину.
Как расценивать стук было не совсем понятно, но тут опять подключился парторг:
- Поехали - за мной не заржавеет. Посидим, отдохнем, подкину чего-нибудь, хозяйство у нас богатое.
- Ладно, - вяло согласился Пендюх, - поехали. Только, мне бы аванс получить, - обратился гуру со скорбным видом к директору, - уезжаю, а дома ни копейки.
Душераздирающая сцена предназначалась в основном парторгу, но мне она тоже понравилась.
- Иди в кассу, скажи, что я разрешил - пятьдесят рублей. Но... смотрите, чтобы все в порядке, - директор опять постучал по графину карандашиком.
Мне аванса не полагалось, поскольку я был учеником.

За деньгами зашли в кассу.
Кассирша долго шарила в сейфе, сунула Пендюху ведомость и после того, как он расписался в получении, грохнула перед ним тяжелый мешок с пятаками. Там было ровно пятьдесят рублей. Мешок весил килограмма два.
- Ты чего, Люсь, офонарела? Что я с ними делать буду, на паперти раздавать? - взвился Пендюх.
- Других нету, - ответила Люся и захлопнула окошко.

Семеныч ждал нас у выхода из Дома Быта.
- А где транспорт? Не на бричке поедем? - поинтересовался я.
- Обижаешь, - ответил парторг и указал рукой на УАЗ, облепленный грязью так, словно его не мыли с момента сотворения. Скривившись, мы полезли на задние сидения. За рулем сидел сумрачный малый, никак не отреагировавший на наше появление. Парторг уселся рядом с водителем, и мы тронулись.
- Крути налево, - скомандовал Пендюх, - за аппаратурой заедем.
Водила вопросительно глянул на парторга и, после его кивка, повернул баранку.

За аппаратурой заезжали к Пендюху.
Лиля была дома. Увидев Серегу, она возвела глаза к потолку и запела заунывную песню о том, как хотела сходить на рынок, а дома денег не оказалось, потому что Пендюх все выгреб и ничего не оставил. Акын в халатике. Народное творчество.
Эта сцена была частью ритуала, все участники к ней привыкли и устраивали по привычке. Пендюх молча полез в кофр, который таскал с собой вместо сумки, достал мешок с деньгами и метнул в Лильку. Та попыталась увернуться, не успела и, сраженная мешком, рухнула на пол.
Такого эффекта Серега не ожидал. Он присел рядом и начал ее успокаивать. Пока они сидели на полу и рассматривали наливающийся на Лилькином плече синяк, я собирал наше хозяйство.
Аппарат, зонтики, штативы, вспышки, переноски, тряпки для фона и еще куча всякой дребедени, которую фотографам приходится таскать с собой, для того чтобы сделать что-то более-менее приличное.
- Так мы едем или вы любовью займетесь? - поинтересовался я, поскольку все было готово, а эти голуби еще сидели на полу и чистили друг другу перья.
- Лилек, я уезжаю в командировку, в колхоз. Возможно дня на три, так что справляйся тут сама. Очень ответственное задание, - вставая, обреченно сказал Пендюх.
- Ты может, мяса оттуда привезешь? Я тогда на рынок не пойду, - Лиля, как всякая женщина, мыслила чрезвычайно практично.
Пендюх выглянул за дверь. Парторг топтался возле УАЗа, курил и нетерпеливо поглядывал на часы.
- Командир! А поросенка можно будет организовать?
- Можно. Поехали, время поджимает.
Лиля сунула Пендюху мешок, в котором по ее представлениям должен был поместиться поросенок, мы заняли места в УАЗе, кое-как разместили аппаратуру и отправились в совхоз "Светлый путь".

***
   
  Разбитая дорога местами переходила в очень разбитую.
  Проехав указатель, на котором значилось "...етл....пу...", мы решили что цель близка. На деле оказалось ничего подобного. Водила начал вздыхать, ерзать и издавать звуки свойственные живому существу, у которого вот–вот случится неприятность. Впереди показалась речка. Моста через нее не было. Вернее он был, но наполовину разобранный.
  - Комиссию ждем? - догадливо спросил Пендюх.
  - Ждем, мать их так! Перекрытия еще позавчера должны были подвезти. Старый мост совсем негожий был.
  - Зато этот красавец, - поддержал я.
  Парторг хмуро покосился в мою сторону и промолчал.
  Между тем УАЗ, забирая куда-то вправо и вниз, спустился к реке.
  - Слышь, Семеныч, я за трактором больше не побегу, - подал голос водила.
  Стала понятна причина необыкновенной грязности машины и хмурости водителя. Переправляться предстояло через брод.
  - Степа, ты с разгончику... проскочим, - не очень уверенно посоветовал парторг.
  Степа пульнул в лобовое стекло матюком, врубил оба моста, и мы изобразили иллюстрацию переправы через Березину. На самой середине ход машины замедлился, вода начала затекать в кабину, но Степа даванул и УАЗ выскочил на другой берег.
  - Ну вот, а ты говоришь, - с облегченьем выдохнул парторг, однако Степа его восторгов не разделил. Он заглушил двигатель и вышел из машины.
  - Приехали, вылезайте.
   Правое заднее колесо было спущено, в нем торчала здоровенная железяка. Степа ухватился за нее, покачал и выдернул.
  - Зуб от бороны. Кому бы рожу набить? - он рассеянно поглядел на нас, затем по сторонам в поисках объекта для мордобоя. Не найдя ничего подходящего, Степан полез за домкратом и запаской.
  - Степушка, - ласково окликнул его Семеныч, - я помнится, тебе три штуки давал, а израсходовали только две. И где же еще одна?
  Степушка достал из–под сидения бутылку мутной жидкости и подал парторгу. Оттуда же был извлечен бумажный сверток, в котором оказались хлеб, лук и сало. Джентльменский набор. Семеныч извлек из пакета три пластмассовых раздвижных стакана, раздал нам, разлил содержимое бутылки, нюхнул и покрутил головой.
  - Чистый спирт!
  Чистый спирт благоухал так, что в радиусе десяти метров должна была передохнуть вся летучая и ползучая фауна. Я тоже нюхнул и компетентно спросил.
  - Буряк?
  - Он, родимый. Сахару-то нету. У меня бабка раньше с сахарку такой продукт делала, куда там вашим коньякам.
  Сахар был по карточкам. На душу населения в месяц полагалось два килограмма. Хочешь - чай пей, хочешь - продукт гони, если не поймают.
  - Ладно. Предлагаю тост - за нашу Советскую Конституцию! Самую справедливую конституцию в мире, - Семеныч выставил стаканчик на манер факела американской статуи Свободы.
  - Попали, - подумал я, - сейчас под эту бутылочку мы прослушаем политинформацию о реваншистских планах Пентагона и его приспешников.
  - Согласно первой статьи нашей Конституции, каждый советский человек имеет право выпить и поговорить, - и он, не чокаясь, заглотнул стаканчик.
  У меня отлегло – Семеныч оказался нормальным. Мы с Пендюхом поддержали тост. По крепости напиток действительно приближался к спирту.
  - Эта штука будет посильнее "Фауста" Гете, - жуя сало с луком, продемонстрировал образованность Серега. Но на Семеныча фраза впечатления не произвела. Он разлил вторую порцию и закинул бутылку в кусты.
  - Теперь за Коммунистическую партию? - уточнил я, полагая попасть в тональность праздника. Парторг неожиданно обиделся.
  - Ты не очень-то, у меня партийный стаж тридцать один год.
  - Семеныч, а ты Ленина видел? - глядя на него прозрачными, детскими глазами спросил Пендюх.
  - Видел, - серьезно ответил парторг, сплюнул, выпил вторую порцию и начал собирать остатки закуски.
  Мы тоже выпили, сложили стаканчики и пошли к машине, которую Степа уже поставил на ноги. Я посмотрел на часы, было около двенадцати.
  - Двенадцать? - уточнил Степа, глядя на солнышко, палившее с таким остервенением, словно оно решило удесятерить действие выпитой бутылки.
  - Да-а, рановато он начал. Будет дело.
  - Это что, у вас примета такая? - простодушно спросил я.
  - Сам увидишь, - Степа не стал вдаваться в подробности.
  Мы уселись в УАЗик и двинулись дальше.

  Машина въехала на чистенькую, засаженную тополями улицу. Кое-где виднелись лежащие в тени собаки, да ковыряющиеся в пыли куры. Ни одного человека на улице не было.
  - А где народ?
  - Народ? Народ в поле, на работе, - ответил Семеныч.
  - А снимать кого будем?
  - Передовиков. Вечером часиков в семь соберутся. Жара спадет и начнем.
  - А до семи груши околачивать?
  - Зачем? - всерьез удивился парторг, - У меня посидите, враз организую. Снимать будете в правлении. Завернем туда, барахло ваше оставим и ко мне.
  Пренебрежительное "барахло" покоробило слух. Я отвернулся к окну. Мелькали крашеные изгороди, побеленные стволы деревьев, ухоженные дворы. Картина называлась "Социалистический рай".
  - У вас всегда так или к комиссии подготовились? - отмазался я за барахло.
  - Почему к комиссии? У нас всегда так, сами тут живем.
  Да мы везде сами живем, но такого я еще не видел. Не зря сюда обком везут.
  УАЗ подъехал к зданию правления. Я ухватил пару сумок, выбрался из машины и едва не уронил ношу. Было от чего обалдеть.
  Перед зданием стояла точная копия скульптуры Мухиной "Рабочий и колхозница". Высотой она была метров шесть и изготовлена, насколько я понимал, из чистейшей бронзы.
  - В Москве заказывали? Она же стоит, наверное, как два ваших колхоза?
  - Не колхоза, а совхоза, - поправил меня парторг, потом перевел взгляд на монумент.
  - А-а… это? Это сами. На досуге балуемся.
  Скульптура сияла под лучами летнего солнца так, что глазам было больно смотреть. Я, все еще сомневаясь в ее реальности, обошел вокруг, поколупал горячий металл. Все было вполне материально.
  - А чего вы мост себе не сделаете, как в Питере, из чугуна? Да парочку колонн ростральных на речке поставить бы надо.
  - Руки не доходят, - скромно потупился парторг, - работы много.
  Мы вошли в правление. Здесь нас ждала привычная картина: зашарканный, давно не крашенный пол, серая штукатурка на стенах, пустая доска почета на которой будут красоваться наши работы.
  - А здесь у нас красный уголок, - парторг распахнул дверь.
  Уголок действительно оказался "красным".
  Все стены были задрапированы кумачом. В углу - непременный бюст Ленина. В другом углу - тот же Ленин, но уже в полный рост, с простертой в будущее рукой. Возле него, на стене, мигала неоновая надпись - "Так говорил Ленин". С другой стороны была прикручена табличка "Не влезай - убьет". Дополняли обстановку огромная трибуна с гербом СССР и кинотеатровские кресла из кожзаменителя ядовито–желтого цвета.
  - Семеныч, у вас шефы институт психиатрии? - озираясь, спросил я.
  - Да нет, шефы у нас завод резинотехнических изделий. Они нам галоши на праздники дорют, - Семеныч явно не понимал, что меня смутило.
  Раздалось шуршание, и из-за трибуны вышла бабулька в синем халатике, с ведром в руке. В другой руке она держала трубу от пылесоса с надетой на нее щеткой. Лицо ее было не то чтобы знакомо, но явно кого-то напоминало.
  Отрадно. Все-таки в этом колхозе кроме нас еще кто-то живой.
  - Не колхозе, а совхозе, - косо взглянув на меня, пробурчал парторг.
  Я машинально кивнул, а внутри что-то екнуло.
- Сыночки, вы откудова будете? Семеныч, тебя тут все утро обыскались, я же им говорю, что в город уехал, так они не верят, шибко на меня серчали, я тут сейчас у Володеньки вытру и пойду, он всегда наследит, а я вытирай, как будто делать мне больше нечего, да еще этот дождь проклятушший, а я ему говорю и не ходи никуда, от неслух уже ж, и обед прошел, а я поросятам не задала.....
  Она продолжала что-то бубнить под нос, а я вспомнил.
  Вспомнил! где видел выпученные от базедки глаза и круглое лицо, обрамленное седыми космами.
  - Ты, Константиновна, быстро убирайся, а то ребятам приборы поставить надо, - поторопил парторг.
  Константиновна достала из ведра тряпку, отжала, набросила на щетку пылесоса как на швабру и принялась проворно протирать пол у ног Ленина.
  Я повернулся к Пендюху. Он стоял у стены и следил за тряпкой. Потом поднял взгляд на меня, прижал палец к губам и шепнул.
  - Крупская?
  Я утвердительно кивнул головой. Хотя здравый смысл подсказывал, что ей должно быть лет сто двадцать. Бабка же выглядела не больше чем на шестьдесят пять. Краем глаза я уловил движение, и мне показалось, что гипсовый Ленин приподнял ногу, давая протереть пол.
  - Семеныч, а настоечка твоя не на мухоморах?
  Это бы все объяснило. Самогонка по жаре, да еще с какой-нибудь дрянью.
  - Ни в коем разе, - проворчал Семеныч, - обижаешь. Нешто я индеец, какой?
  Константиновна закончила. Сняла тряпку, сунула в ведро.
  - Все, я хочу кофе, - с этими словами, повесив ведро словно дамскую сумочку на руку, она прошла к выходу, кокетливо поводя выпученными глазами.
  - Ну, чего, ребята? Располагайтесь, где вам удобно, - засуетился парторг.
  Лично мне было бы удобно где-нибудь километров за триста от этого места, но деваться было некуда.
  - Я пойду, распоряжусь насчет обеда, а вы, как закончите, садитесь в УАЗ, Степа вас привезет куда надо, - с этими словами он вышел.
  - Серый! У меня червонец есть. Давай дадим Степе, чтобы нас до трассы подбросил. Серый, тут шиза стопроцентная, - горячо зашептал Пендюх, разворачивая переноску.
  - Никуда он нас не повезет. Это все одна компания. Уйти нам не дадут.
  В этот момент раздался стук в дверь. Вошла Константиновна.
  - Ребятки, сфотографируйте бабушку, а то в город ехать далеко. Помру, а карточки на могилку не будет.
  Мы переглянулись. Вроде бы все нормально, разговаривает как человек. Пендюх взял привычный, рабочий тон.
  - Давай, бабулька, сделаем из тебя красавицу, как невеста будешь.
  - Во-во, сыночки, мне как невесту, токи на честь не покушаться, - бабка хихикнула и вышла за дверь. Пендюх обернулся ко мне.
  - Психи они тут все.
  Дверь открылась, и Константиновна возникла в проеме.
  Ее не было пару минут, но за это время халат сменился на белоснежное подвенечное платье, пышную седую прическу украшал венок из белых цветов, а в довершение – через плечо была перекинута алая лента, на которой переливалась золотом надпись "Лучшая доярка". Оглядев наши оторопевшие физиономии и решив что мы в полном восторге, она сделала рукой успокаивающий жест - секундочку. Константиновна повернулась к нам спиной и начала что-то втаскивать в комнату из коридора. Это что-то оказалось достаточно тяжелым, но она справилась.
  Это был здоровенный, обитый черным шелком гроб.
  - Да помогите же! - она с негодованием обернулась к нам.
  Мы помогли дотащить гроб до стены и установить вертикально. Константиновна стала к нему спиной и, сделав шаг назад, оказалась внутри рюшечек, кистей и бахромы. Затем старушка поправила складочки на платье, венок, обратила взгляд на нас и озарилась улыбкой Ким Бессинжер.
  - Готова.
  - Бабушка, а может как-нибудь иначе, - попытался вразумить ее Пендюх.
  - Мне лучше ведомо. Я ведь сказала - мне на могилку. Снимайте, - в голосе появились капризные нотки.
  Я поправил зонтики, Пендюх приник к видоискателю и нажал спуск. Ярко мигнули вспышки. Бабка заорала так, что с потолка посыпалась штукатурка. Наверное, она никогда не видела блицев. Константиновна проворно выбралась из гроба, наклонила его и поволокла за собой, приговаривая:
  - Фулиганы! Пужают старушков, креста на вас нету, ироды.
  Чтобы прийти в себя, мы посидели минут пять в желтых креслах. Затем я осторожно выглянул в коридор. Бабки нигде не было. Мы вышли на улицу. Степа сидел в машине и курил сигарету. Увидев нас, он призывно замахал рукой.
  - Вы чего так долго? Поехали, а то Семеныч ругаться будет.
  - Степа, а чем вы тут вообще занимаетесь? - запустил я пробный шар, дабы не ехать в молчании. Степа радостно откликнулся.
  - Так у нас хозяйство большое. Ферма молочно-товарная, свинокомплекс, овощи выращиваем, сейчас сад большой разбили, - весь путь до дома парторга он рассказывал нам про распрекрасную жизнь в своем колхозе. Все в его рассказе было настолько обыденно, слышано сотни раз в программах новостей, что я начал сомневаться в происшедшем.
  Мы проехали по улицам, на которых так и не было ни одной живой души. Улицы были как улицы, но что-то не давало покоя, что-то было не так.
  Внезапно я понял что - на улицах не было детей. Ладно, взрослые на работе, но детвора-то должна день-деньской заниматься беготней. Такое у нее основное занятие, какой бы это не был колхоз с ранним приобщением к труду.
  - Степа, а школа у вас где? - спросил я, дабы развеять сомнения.
  Степа помрачнел и замолчал. Больше он не проронил ни слова.

***
   
  Дом парторга внешне ничем не отличался от других, стоявших на этой улице. Те же посаженные вдоль забора тополя, крашеные наличники и ухоженные клумбы. Идиллия. Необычной в этой идиллии была одна деталь. На росшей у ограды кривой березе, висел колокол. Бронзовый, церковный колокол приличных размеров. С бронзой у них было налажено. Каким образом он держался на не очень толстой ветке - было непонятно. С медного языка свисал кожаный шнурок, служивший веревкой. Судя по всему, колоколом пользовались.
  - Семеныч, а это зачем? - спросил я, ожидая услышать очередной невразумительный ответ.
  - Так, народ созывать. Народ-то не знает, когда его созовут, - охотно объяснил он мне, непонятливому.
  Лог-гично. Вечевая республика, последователи Господина Великого Новгорода. Ну-ну. Стол, стоявший под деревом, ломился от вкусностей. Икра и балыки занимали там далеко не самое почетное место. Но сразило меня не это. На краю стояла двухлитровая бутылка шотландского виски "Jonny Walker". Такую и в "Березке" не очень-то купишь. Откуда?
  - Тоже бабка гонит? - поинтересовался я.
  - В кино каком-то видел. Прихватил, на всякий случай... да гавно полное. Наша лучше.
  - Семеныч, а чего ты себе из того кино "Мерседеса" не прихватил, на УАЗе ездишь? - подключился Пендюх, сноровисто скручивая пробку у бутылки.
  - Одному нельзя, - серьезно ответил Семеныч, - да и не пойдет он по нашим дорогам. Ладно! Будем красивые и толстые, - и он подал пример, маханув полстакана фирменного мутно-синюшного напитка.
  Налили виски, осторожно попробовали – вроде бы нормально. Правда, пить виски до этого ни мне, ни Сереге не приходилось, но, по моим представлениям, вкус у него должен быть именно такой.
  - Да-а, хорошо сидим, - пробормотал Пендюх, закусывая куском нежнейшей телятины.
  - Слышь, Семеныч, а ты чего одно сало жуешь?
  - А-а, - тот пренебрежительно махнул рукой, - не ем я эту лабуду, надоела. Так, для гостей держу, на всякий случай. Да вы наливайте, не стесняйтесь.
  Мы не стеснялись, и через час я понял, что если мы будем продвигаться такими темпами, то фотографировать передовиков придется парторгу.
  С трудом поднявшись из-за стола, я спросил:
  - Семеныч, а где у вас удобства?
  - Сортир, что ли? Там за домом. Иди по тропочке.
  Я пошел, опасаясь опять нарваться на какое-нибудь чудо. Ничего подобного. Туалет был классический, деревянный, с выпиленным в двери сердечком и сортирной вонью. И на том спасибо. Возвращаясь, я прошел мимо висевшего колокола и машинально ухватился за свисавший с языка шнурок.
  - Э-э-э! Не замай! - чутко уловил движение парторг, вроде бы и не смотревший в мою сторону.
  Ну, не замай так не замай. Я вернулся к столу. Там шла оживленная дискуссия.
  - Нема никаких тарелок и чудес никаких нема! Ты что, в школе не учился? Человек - царь природы! Это я тебе говорю, - парторг грузно поднялся, стукнул себя кулаком в грудь и рухнул через скамейку в траву.
  - Это вы о чем, ребята? О китайском фарфоре? - спросил я, пытаясь приподнять безжизненное тело.
  - Да мы о пришельцах заговорили, о тарелках летающих, ну и вот, - кряхтя от натуги, ответил, помогая мне, Пендюх.
  Я плеснул виски и взглянул на часы.
  - Так. Сейчас четыре. К семи он очухается. Главное - нам с тобой не нажраться, - и выпил.

   ***

Ровно в семь Семеныч поднял голову.
  Мы сидели у пустой бутылки и курили, ожидая дальнейшего развития событий. Он посмотрел на нас совершенно трезвыми глазами:
  - Ну что, готовы? Пошли.
  Вслед за ним мы двинулись по тропинке, на которой я уже побывал. Перелезли через штакетник и оказались перед зданием правления.
  - Я чего-то думал, оно в другой стороне, - пробормотал Пендюх, пытаясь сориентироваться на местности.
  - Индюк тоже думал, - буркнул парторг, проходя мимо поблескивающего в лучах вечернего солнца монумента. Мы плелись следом.
  В конце полутемного коридора толпился народ. Можно было приступать.
  - Заходи, - крикнул парторг, приоткрыв дверь. Вошел передовик.
  Я в это время устанавливал свет и только услышал, как Пендюх просипел:
  - Присаживайтесь.
  Поправив зонтик, я обернулся - на стуле перед нами сидел Карл Маркс.
  - Лучший комбайнер Тимофей Спиридонов, - отрекомендовал передовика Семёныч.
  - У вас родни в Германии нет, случайно? - поинтересовался я у Маркса, справившись с шоком.
  - Да нет, местные мы, тутошние, - густым басом ответил основоположник марксизма.
  - Карл у Клары украл кораллы, - приговаривал уже пришедший в себя Серега, наводя резкость.
  - Спокойно, улыбнемся, - Карл осклабился.
  - Снимаю, - Серега щелкнул затвором.
  Маркс поднялся, вежливо поблагодарил и вышел.
  - Следующий! - крикнул за дверь парторг.
  Следующим оказался артист Крючков.

Шоу двойников продолжалось около часа. Наконец передовики иссякли.
- Семеныч, ты можешь объяснить, что у вас тут происходит? - спросил я, чувствуя, что крыша плавно съезжает.
- Дурачье чертово тут живет, вот что тут происходит! - неожиданно взъярился парторг, - я им сто раз уже говорил, снимите морды - доиграетесь на свою и на мою задницу. Куда я их повешу? - он безнадежно махнул рукой.
- Пошли, выпьем.
  Мы свернули аппаратуру, вышли из здания, прошли мимо ожесточенно о чем-то спорящих Хрущева и Ломоносова, мимо истово крестящейся на монумент Константиновны, перелезли через штакетник и снова оказались в парторговом дворе.
- Семеныч, а как они это делают? Это что, в кого угодно можно? - спросил Серега, разливая очередного "Джонни".
- В кого угодно, - тупо кивнул Семеныч, отпив половину стакана. Затем, он поглядел сквозь остаток на свет, вздохнул и допил до конца.
- Слышь, Семеныч! А я могу в одного человека превратиться? Человек такой, хороший был, Джоном звали, Ленноном – может слыхал, а? - схватив его за рукав, заполошно тараторил Пендюх.
- Не-а, не слыхал, - Семеныч горестно покачал головой, наливая очередную порцию.
- Серега! Ты прикинь, чего в городе будет, когда я вот так выйду! От я прикалываться буду! Подойду к Коке, хлопну по плечу, скажу: " Здоров, Кока..."! Прикинь, как он обсерется...!
Перспектива увидеть Коку обосравшимся меня воодушевляла, но... как они это делали?

Темнело.
Семеныч срубился и мирно посапывал на краю стола. Какая-то женщина, слава Богу ни на кого не похожая, видимо его жена, подошла к нам, посмотрела на стол, на нас, собрала грязные тарелки.
- Не голодные и ладно. Вам я в комнатах постелю, а эта чума пусть тут и спит, в грязе.
Чума промычала что-то неразборчивое и грохнула кулаком по столу. Я закурил, встал размять ноги и подошел к березе, на которой висел колокол. Судя по цвету бронзы и натекам окиси колокол был старый.
Как же эта штука должна звучать? - я взялся за веревку и качнул язык.
Ду-у-ум... раздался глухой вибрирующий звук.
Несмотря на то, что ударил я всего один раз, гул не стихал. Он нарастал и обволакивал все вокруг, входя в какой-то непонятный резонанс с окружающим миром. Я беспомощно оглянулся, соображая чем его заглушить. Семеныч поднял голову и погрозил пальцем.
- А вот это – зря, - затем подвинул тарелку с маринованными грибочками и аккуратно в нее улегся.
Гудело уже все вокруг. Сзади подошел Пендюх.
- Может его накрыть чем-нибудь?
- Колокол?
- Семеныча.
Я пожал плечами, открыл калитку и вышел на улицу. К гулу колокола примешивался какой-то непонятный, посторонний звук.
... Етл-пу, етл-пу, етл-пу - ровное монотонное уханье.
- Идемте, вас ждут.
Я обернулся. Позади стояла совершенно голая девушка с огненно рыжими волосами.
- Гелла, - подумал я, – приехали.
- Мадемуазель, вы на чем прилетели? - радостно поинтересовался подошедший Пендюх. - И куда нас приглашаете? - он кокетливо стрельнул глазами.
Девушка смутилась.
- Что-нибудь не так?
Сказано было настолько искренне и естественно, что мне стало не по себе. Чего это мы, действительно?
- Вас ждут, сегодня праздник. Кали-юга закончился.
- Что кончилось? - переспросил я, но она уже ушла вперед...

***
   
  Площадь в конце улицы была заполнена народом.
  Все стояли, взявшись за руки, и, образовав правильный круг, дружно ухали: " ... етл-пу, етл-пу, етл-пу...". - завидев нас, двое ближайших разомкнулись, давая место.
  - Хорошо, что вы пришли, - прошептал один из них, - чем больше народу, тем лучше.
  Кому лучше я не понимал.
  Пространство в центре начало заполняться туманом, уханье стало громче и как-то восторженнее. Постепенно туман сгущался и приобретал некую форму, обозначились грани конструкции. Это было похоже на то, как если бы в тумане загорались люминесцентные лампы, образуя правильные геометрические фигуры. Через несколько минут сооружение было завершено.
  Правильный многогранник по своей конфигурации напоминал шатер. Пространство между ребрами фигуры было заполнено туманом, но он уже казался настолько плотным, что создавал полную иллюзию стен.
  Руки разомкнулись, круг распался, уханье смолкло. Кажется, пропал и звук колокола, хотя, возможно, у меня просто заложило уши. Некоторые из стоящих в круге подходили к многограннику, входили в туман и исчезали. Другие, оставаясь на своих местах, переговаривались, прикуривали друг у друга, чему-то смеялись. Судя по–всему, мистерия плавно перешла в рутину.
  - Иди, чего ждешь? - меня подтолкнули сзади.
  Я обернулся, это была рыжая.
  - С тобой - на край света. А что там? Куда идти?
  - Там все. Все что хочешь. Только запомни при выходе. Ты должен запомнить.
  - Пошли? - Пендюх решительно шагнул к шатру.
  - Идите раз уж попали.
  Позади стоял абсолютно трезвый Семеныч. На нем была ослепительно белая тога и лавровый венок, прикрывавший лысину.
  Расстояние между ребрами фигуры было сантиметров восемьдесят, так что в одну грань мог войти только один человек. Я повернулся к Пендюху.
  - Давай, братка. Не забудь, чего-то надо помнить, - и шагнул в туман....

***
   
  Довольно противное ощущение, вот так долго-долго падать.
  Ненавижу самолеты за воздушные ямы, когда содержимое желудка подкатывает к горлу, а эта ямина была самая большая из тех, в которых довелось побывать. В какой-то момент я ощутил, что могу управлять падением, причем, как это делалось, я ещё не понимал. Наконец удалось остановиться.
  Впереди светлело пятно, было похоже на вход. Побарахтавшись какое-то время, я оказался рядом. Еще рывок - есть. Ну и что? Да ничего – то же самое. Только теперь этих пятен много и они, словно пчелиные соты, окружают меня со всех сторон. Какое выбрать? Карл у Клары украл кораллы. Клара у Карла украла кларнет. Вот оно, отсвечивает золотым.
  Рывок....
   
  Е....
   
  Я стоял на карнизе многоэтажного здания, прижимаясь спиной к холодной стене, и чувствовал что опора под ногами мокрая и скользкая. Погода была совершенно нелетная. Моросил мелкий дождик, сгущающиеся сумерки перемешивались с клочьями серого тумана. Порывы резкого, холодного ветра налетали сразу со всех сторон. Вниз уходил колодец двора, в котором медленно кружились обрывки белой бумаги и что самое противное, вокруг не было видно ни одного огонька.
  Это что, ребята, игра такая? Не надо мне такой игры. Я назад хочу, в деревню. К девчонке рыжей... Левая нога соскользнула, сердце ухнуло в пятки.
  Нет, по-моему, это не игра. Сколько бы я летел? Где там, внизу, эта земля и есть ли она вообще? Кстати, где это я? Может быть, в самый критический момент, меня выдернут отсюда и сообщат: - Извините, ошибочка вышла. - А если нет? И что это за тест на вшивость? И на кой он мне нужен?
  Тихо, спокойно. Что мы имеем?
  Имеем скользкую опору под ногами, полное отсутствие ориентации в пространстве и разброд в мыслях, связанный с возможностью куда-то сверзиться. Правда, неясно куда и откуда.
  Я переставил правую ногу и подтянул левую. Держусь. Повторил эксперимент. И еще раз. Получается.
  Есть такая наука - дианетика.
  Если ей верить, то все наши поступки и действия подчинены единственному стремлению - выжить. И я чувствую, что сейчас во мне это стремление сильно, как никогда. Во всяком случае, оно гораздо сильнее, чем когда я лежу дома, на диване, у телевизора.
  Какое-то время я передвигался без всякой цели, периодически ощупывая мокрую стенку за спиной. Ничего – ровный и шершавый бетон. Внезапно в голову закралась шальная мысль. Почему я сразу воспринял эту пропасть под ногами, как колодец? Сняв с руки часы и кое-как скрючившись, я умудрился положить их возле левой ноги, а затем продолжил путешествие.
  Топ-топ, топает малыш. Стоп. Угол.
  Опять ничего кроме бетона. Поворачиваем налево и продолжаем экскурсию.
  Операция поворот повторилась три раза, и у правой ноги возникли светящиеся стрелки. Выход из этой штуки был вверх или вниз.
  Теоретически я могу продержаться еще какое-то время, а что потом?
  Ножки подогнутся, ручки ослабеют, и полетит раб божий неведомо куда. Может, сигануть вниз самостоятельно? По доброй воле, так сказать? Авось, зачтется за храбрость? Нет, что-то храбрости я не ощущаю.
  Я попробовал, согнув колени, дотянуться до часов.
  Ч-черт! Правая нога соскользнула, я довольно ощутимо треснулся о карниз филейной частью и полетел вниз.

Удара не было.
Холодный ветер стегнул лицо. Острый запах йода и соленые брызги на губах. Лежал я на спине, на чем-то жестком и неудобном и после пары попыток приподняться, понял, что привязан к скале, служившей лежанкой, вместе с острыми камешками и выступами, удобно расположившимися под моей спиной. Еще немного подергавшись и убедившись в тщетности усилий, я расслабился и попытался оценить обстановку.
Обстановка была - так себе. Не очень была обстановка, скажем прямо.
Насколько позволял обзор, скала, на которой я разлегся, находилась то ли на берегу моря, то ли прямо в море. Вспомнился рисунок из детской книжки "Путешествие Гулливера", где здоровенный дядечка лежал на земле, привязанный шустрыми человечками. Но, насколько я мог видеть, ни одного человечка – ни большого, ни маленького – поблизости не было. Каким образом я перенесся сюда с карниза, тоже было непонятно. Понятно было одно - если мне не дали свернуть шею во время полета, должен быть шанс выбраться и отсюда.
Ветер впивался тысячами иголок. Над головой клубились темно-синие грозовые облака, вполне пригодные для пейзажей Айвазовского. И больше ничего, информации к размышлению не было. Вывернув, насколько это было возможно, шею, я попытался рассмотреть, что держит мои руки и ноги. Ног я естественно не увидел, а вот руки....
Больше всего это было похоже на картофельные прутья фиолетового цвета, которые, вырастая из камня, опутывали мои запястья. Я подергался. Прутья были достаточно эластичны и прочны, чтобы не ломаться и удерживать меня в распятом положении. Я огляделся по сторонам в поисках какого-нибудь завалящего орла, который будет прилетать, клевать мою печень. Орла поблизости не оказалось, но свистящая и кружащаяся синева начала уплотняться. Постепенно начал четко вырисовываться опускающийся вниз хобот. Торнадо.
Это был не торнадо. Из хобота проступали такие же синие прутья. Все ближе и, наконец, гигантская пиявка коснулась моей груди, жадно приникнув к солнечному сплетению....
Боли не было. По пиявке пробегали волнообразные движения. Редкие синие искры проскакивали между этой тварью и мной. Она что-то пила из меня. Я не терял сознания, я не потерял способности рассуждать, я не чувствовал ничего. Ничего, даже ужаса оттого, что сейчас меня допьют и....
Что и...?
Отчетливо почувствовал, что перестал ощущать тело. Может быть, меня уже высосали до дна? Попытался крикнуть и услышал свой голос. Обычный голос.
Это немного успокоило, и я принялся орать все, что на ум взбредет, без особой надежды, что это кто-то услышит. Впрочем, пиявку это нисколько не смущало.
Сбоку раздался шорох. Я скосил глаза и увидел черепаху. Довольно большую черепаху, которая стояла, широко расставив лапы, и пристально глядела на меня немигающим глазом.
Кис-кис-кис, кутя-кутя, тега-тега, утя-утя...
Как только я не изощрялся, пытаясь подозвать ее. Черепаха не реагировала. Наконец я плюнул и отвернулся. Вообще-то я хорошо отношусь к черепахам, особенно к трем: первых двух звали Костенурка и Тортилла, они были героями моих детских книжек. Третья была Сонька. Ее нашел сын и притащил домой. Она не ела ничего, кроме вареной колбасы и по полгода спала под диваном.
- Кэн ай хэлп ю? - раздался шелестящий, довольно приятный голос.
Я вновь попытался оглядеться. Кроме черепахи поблизости никого не было.
- Кэн ай хэлп ю? - повторился вопрос. Это была черепаха.
- Йес, ю кэн. Плиз, - выдал я, потом подумал и добавил, - дарлинг, - мои запасы английского были на исходе.
Судя по всему, "дарлинг" ей понравилось, и она опять переспросила.
- Кэн ай хелп ю? - видимо, ее все-таки брали сомнения, действительно ли мне нужна помощь.
- Йес. Плиз. Кат ит. Ит ит, - и чтобы ей было понятнее, чего мне надо "кат" и "ит", я, как мог, указал носом на путы, удерживающие мою правую руку.
Она повернула голову, осмотрела объект и тяпнула клювом за палец.
Есть. Я чувствовал, да еще и как чувствовал... очень больно.
- Но, но, но - зачастил я, - роп, роп он май хэнд.
Черепаха нацелилась и одним ударом перебила фиолетовую гадость.
Пару раз сжал и разжал кулак - рука слушалась.
- Эх! Раззудись рука, разойдись плечо...- что-то в таком духе я орал, пока выдирал из своего, чуть было не увядшего организма, неожиданно хрупкие и ломкие стебли. На ощупь, эта штука была, как связка вареных макарон. С визгом "оно" рванулось и втянулось в синюшно-грязное небо.
Приподнявшись, я уже без усилий освободил левую руку и ноги, сел и огляделся. Моя спасительница ковыляла к краю обрыва, который был метрах в трех.
- Сенк ю, вери мач, - попытался я поблагодарить это, невесть откуда взявшееся, существо. Черепаха остановилась, повернула голову, посмотрела на меня левым глазом и шагнула в пропасть.
- Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной..., - раздалась оттуда людоедская песня, затем донесся всплеск. Это уже не лезло ни в какие ворота.
Я подполз к краю и глянул вниз. Огромные сине-зеленые валы, подернутые грязной пеной, прокатывались и разбивались о скалы. Но, что-то уже изменилось.
Тучи над головой таяли на глазах, словно пена в пивной кружке. Солнце - настоящее, весеннее, ласковое, показалось в просвете, и через какие-нибудь десять минут наступила полная тишина. Я встал, подставил солнцу лицо и зажмурился. Сколько я так стоял - не знаю. Когда я открыл глаза, острова подо мной не было. Только синее, бесконечное небо...
   
... наверное, это и есть Нирвана....
   
Пожилой японец в рваном кимоно сидел на пыльной дороге под лучами палящего солнца и плавно обмахивался веером. Глаза его были закрыты но, когда я подошел ближе, он указал место рядом.
- Здравствуйте, - попытался я соблюсти приличия.
Он приоткрыл один глаз, посмотрел на меня и, ничего не ответив, снова закрыл.
Мы сидели молча. Тишина нарушалась только легким шуршанием веера. Наконец я не выдержал.
- Где я?
- Нигде. Можешь называть это место так, как тебе нравится. Суть от этого не изменится, - он опять умолк.
- Кто ты? - это было первое человеческое существо, встреченное в этом странном месте.
- Никто. Хотя, если тебе легче - когда-то меня звали Платоном. У меня было много имен. Если хочешь, зови меня Ангел.
- А кто я?
- И ты никто.
- Ты ждал меня здесь?
- Нет. В этом мире много путей, и каждый выбирает свой. Ты пришел сюда, значит это твой путь.
- Ты живешь здесь? Я хотел сказать - в этом мире?
- Я живу везде.
- А ангел ты какой? Черный или белый? Добра или зла?
- Нет ни добра ни зла. Добро - оборотная сторона медали зла. Когда творишь добро – творится столько же зла. Иначе нельзя, равновесие нарушается.
- Равновесие чего?
- Мира. Твоего мира и других. Вы невежественные эгоисты, которые не думают даже о себе. Единственное, что в вас осталось от природы - самые примитивные инстинкты. Все что имели - потеряли, взамен ничего не приобрели, ничему не научились. Хотя, - он махнул рукой, - не вы первые, не вы и последние. Очередная попытка.
- Попытка чего?
- Творения. Наверное, самая неудачная. Думаете одно, говорите другое, делаете третье. Образец несовершенства. Смотрите на вещи и не видите их сути, слушаете и не слышите. Каждый считает свое миропонимание самым правильным.
- А где критерий?
- Истина. Она одна.
- У нас говорят, что истина рождается в споре.
- В споре ничего не может родиться, может только умереть. Вы расходитесь после споров еще более уверенные в своей правоте. Каждый видит только свою истину. Вы одиноки в толпе.
- У тебя плохое настроение?
- У меня плохой характер.
- Ты тоже был одинок. Неужели ты настолько поумнел за несколько тысяч лет? Наговорил кучу банальностей. Все не так уж плохо.
- Тогда зачем ты пришел сюда?
- Хотя бы для того, чтобы спросить дорогу. А уж пойду я по ней или нет - мое дело.
- Чего тут спрашивать. Налево в рай, направо в ад. Выбирай.
Я поднялся, отряхнул пыльные джинсы и пошел прямо.
   
  ***
   
Толпа у шатра заметно поредела.
Понемногу я начал ощущать тело и реальность. Образы быстро тускнели и меркли в памяти. Негритянки, исполнявшие замысловатый ритуальный танец, автострада, забитая пролетающими машинами и тучи воронья - последние воспоминания вынесенные оттуда. Но одно я запомнил очень хорошо. Небо.
Пендюх стоял неподалеку и растерянно крутил в руках блок цветной пленки "Фуджиколор". Я подошел к нему.
- Как? Это откуда?
Он криво улыбнулся и пожал плечами:
- Оттуда. Ты где был?
- Не знаю, - как я мог описать виденное, - а ты?
- Аналогично. Очнулся уже здесь, в руках пленка. Последнее, что помню, мужик мне сказал: "Три года...", - а что три года?
- Ладно, пошли отсюда.
Вокруг никого не было. Шатер бесследно исчез, и лишь в конце улицы маячила рыжая одетая в крутейшие джинсовые штаны и такую же рубашку. Пендюх хмыкнул.
- Это она в магазин ходила за обновками. Заодно и личико поменять можно, на Мерилин Монро к примеру.
- Как ты думаешь, что это такое?
- Не знаю. Сказка, по мотивам Дали.
   
Мы вошли во двор парторга.
Семеныч сидел за столом и пил молоко, наливая из большого глиняного кувшина. Мы сели рядом.
- И давно у вас эта штука? - спросил я, стараясь вести себя как можно естественней.
- Сколько себя помню, - ответил он, вытирая молочные усы, - молочка желаете?
- И что, никто про это не знает?
- Зачем? Приезжали, только ничего не было. Она же не всегда работает. Вас, вот, впустила, а кого - не пускает. Да и там, у всех по-разному получается. Одни ходят и ничего, другие - смотришь, за раз полвагона барахла притащил, третьи - вообще не возвращаются. Детвора – вообще с концами.
- Семеныч, а ты что там видел?
- Я-то? А мне ничего и не надо. А-а… нет, ногу вот, новую дали. Старую мне миной оторвало, пацанами были, баловались. А так у меня все есть. Дом, хозяйка, корова. Телевизор купил новый, "Горизонт" называется.
Я вспомнил скульптуру Мухиной.
- А монумент ваш, тоже оттуда?
- А откуда же, - он кивнул головой, - красиво.
- Ладно, - парторг хлопнул ладонью по столу, - поглядели и будя. Спать надо. Завтра Степка вас на ЗИЛу в город отвезет.
Вслед за ним мы отправились в дом.
   
  ***   
   
Кажется я только лег, а меня уже трясли за плечо. Семеныч командовал.
- Подъем, Степка готов. И стол накрыт.
На столе стоял завтрак. Вареная картошка с огурцами, молоко в стаканах. От вчерашнего великолепия не осталось и следа. Я посмотрел на часы, они показывали двадцать минут шестого.
- Семеныч, а как насчет поросенка? Ты обещал? - спросил Пендюх.
- По пути заедете на ферму. Я распорядился, там все готовят.
Через пять минут мы были у машины.
- Семеныч, за аппаратурой давай сходим, - вспомнил я о цели нашего визита, - мы быстренько, по тропочке притараним.
- По какой тропочке? - с удивлением воззрился на меня Семеныч, - до правления два километра. Садись в машину, Степа завезет.
   
Мы заехали в правление, забрали сумки и двинулись в путь. Зевающий Пендюх достал мешок и передал его Степе.
- Слышь, братка, скомандуй, а я покемарю.
Заехали на ферму, Степа скомандовал, поросенок был уложен в кузов.
Я сидел у приоткрытого окна. Вчерашняя гулька, вкупе с недосыпом, порождала ощущение абсолютной нереальности происходящего. Дорога спускалась вниз, к реке. Я вспомнил давешнюю переправу и вопросительно глянул на Степу. Однако он крутил баранку, как ни в чем не бывало. Мимо промелькнул указатель "...етл...пу..".
- Етл-пу, етл-пу, - бормотал я про себя, снова и снова перебирая в памяти виденное вчера. Кто и зачем создавал этот шатер? Что я должен был сделать там, куда меня помещали неведомые хозяева этого устройства?
Лабораторный лабиринт с подопытными мышами.
И бегают мышки, пытаясь справиться с заданием. Справилась - получи кусочек сыру. Не справилась - получи удар током. Тесты. Отбор способных и умнеют мышки на глазах. Вот только вопрос - куда отнести себя самого? Ощущения что я блестяще прошел тест не было, но и током меня не били.
А Пендюх с его блоком пленки и какими-то тремя годами?
   
Мы подъехали к мосту. На стальной каркас аккуратно уложены бетонные плиты с боковыми ограждениями. Мост был в полном порядке. Сделали.
Я опять глянул на Степу. Он покосился на меня, хмыкнул и промолчал.
Немногословный парень.
   
   ***
   
Через полтора часа мы были возле Пендюхова дома. Степа подрулил к воротам, сдал задом и начал поднимать кузов. Вышла заспанная Лиля.
- Серега, вы чего так рано? Говорил, через три дня будешь, у меня и не готово ничего. Ты ведь поросенка обещал привезти.
Из кузова ЗИЛа к ее ногам шлепнулась здоровенная, уже освежеванная и осмаленная свинья. Сверху вывалился Лилькин мешок, аккуратно прикрывший свинячий зад.
Лилька всплеснула руками.
- И чего я с ней делать буду? И куда мне все это?
- Соседям раздай, - хмуро буркнул Пендюх, проходя мимо, - век тебя не забудут.
Мы занесли аппаратуру, расставили по местам, договорились встретиться вечером в лаборатории, и я отправился домой спать.
   
Вечером проявляли пленки.
Я представлял себе, как будет завтра веселиться "Луч", увидев наших передовиков, да и сами мы с любопытством ожидали увидеть знакомые черты.
Ничего подобного. На пленке были абсолютно незнакомые лица. На том месте где должен был находиться Карл Маркс, была физиономия сорокалетнего лысоватого колхозного дядьки. Вместо Надежды Константиновны в гробу, на пленке была сидящая на стуле старушка, со сложенными на коленях руками.
Мистика.
- Ты что-нибудь понимаешь? - спросил Пендюх, развешивая пленки в сушилку.
- Кажется, понимаю. Хотелось бы верить. Семеныч когда за портретами приедет? Послезавтра? Надо с ним туда еще наведаться.
   
Семеныч не приехал. Вместо себя он прислал Степу, который просмотрел снимки, одобрительно покачал головой, пожал нам руки и на прощание вручил бутылку "продукта".
- Магарыч от Семеныча, - пояснил он, - бывайте.
   
Шесть раз в течение лета я ездил по той дороге, но поворота на "...етл...пу.." так и не нашел.

P.S. Пендюх умер ровно через три года.
От рака.

Отредактировано Горохов (2007-09-02 13:48:17)