Спорный вопрос

«В споре рождается истина»
Древняя шутка

Зигмунд Полкин всегда был тихим, и даже замкнутым человеком. Со стороны казалось, будто он погружен в глубокие раздумья, но на самом деле его раздумья не были так уж глубоки. По большей части они касались только собственной больной спины и чужих дорогих машин. Несмотря на это, Зигмунд считал себя человеком умным, логичным и имел привычку смотреть на окружающих немного свысока. Может быть поэтому, ему и не удавалось находить с ними общий язык и приходилось строить из себя эдакого волка-одиночку, ни в ком не нуждающегося и ни кому не доверяющего.
Конечно, на самом деле это было не так. И сейчас, на своём первом спорном вопросе, Зигмунд как никогда нуждался в поддержке. Все его аргументы трещали под натиском эксцентрично-глуповатого соседа Пита Питерсона, который покусился на самое драгоценное в жизни Полкина – на его пекинеса Махмуда. Махмуд был единственным живым существом, которое искренне любило Зигмунда, и которое любил Зигмунд. А сосед Питерсон не любил ни одного, ни другого и очень хотел, что бы это уродливое животное не писало больше на его коврик. Вчера он вызвал Полкина на спорный вопрос по выселению пса в приют для животных, как неадаптированного для жизни в человеческом обществе. Полкин был уверен, что выиграет спор с дураком Питерсоном, пока не понял, что все его разумные доводы разбиваются о стену безумия соседа. Тот даже не думал спорить – он просто издевался и высмеивал бедного Зигмунда.
– Ведь собака друг человека! Вы хотите отнять у меня друга!
– Ха-ха, смотрите, его друзья писают прямо на коврик! У кого еще есть такие воспитанные друзья? – Питерсон хохотал. Он не просто говорил – он давал спектакль: корчил рожи, подпрыгивал, отчаянно махал руками и головой. Один раз даже попытался сделать вид, что сам писает. Зал принимал его на ура.
Зигмунд стоял неподвижно. Он рассчитывал выглядеть грациозным homo sapiens на фоне кривляющейся обезьяны и изрекать несомненные истины, доказывая господствующее превосходство человека разумного над безмозглым приматом. А выходило иначе. На арене спорного вопроса выступал яркий актер, балагур и плут, а напротив прибитый его энергией и обаянием еле виднелся унылый неудачник Зигмунд.
Наконец, Полкин осознал, что Махмуда действительно могут забрать, и начал терять самообладание. К горлу подступил предательский ком, и глаза неприятно увлажнились. В голове промелькнула мысль: «А может как раз это и сработает?», и он захныкал, неразборчиво причитая:
– Пожалуйста, не надо. Он же только один разок! Он больше не будет... Он хороший… Он у  меня умный очень… И смешной такой…
Не сработало. Зал гулко заржал и почти единогласно проголосовал за Питерсона, который еще и исполнил танец писающего мальчика прямо на трибуне. Зигмунд выскочил из зала, закрывая лицо руками, и убежал к старому мосту через дорогу. Там он рухнул в грязный песок и долго лежал, уткнувшись в него лицом, периодически всхлипывая.
Вслед за обидой пришла злоба. В голову Зигмунда лезли жуткие картины расправы над бесчестным соседом. Ему мерещились окровавленные стены, выломанные почтовые ящики, кишащие змеи и прочая гадость. Он даже подумывал пописать самому на коврик соседа. Конечно, он бы не решился, но в мечтах…
– О, я знаю это чувство, – раздался хриплый старческий голос. Под мостом сидел нищий, раскладывая вокруг себя груды древнего железа.
Полкину не хотелось поддерживать беседу и он промолчал.
– Жажда мести съедает тебя изнутри. Ты становишься своей местью и ничем больше. Зачем нужно что-то еще, когда есть она, такая желанная, такая настоящая.
– Нет, нет, ничего подобного, – соврал Зигмунд.
– Знаешь, когда началась вся эта история с энергонезависимостью, повсюду начали появляться эти бесконечные батарейки, все мои нефтяные вышки просто закрыли. Никто не спросил, как, мол, ты будешь дальше жить, чем зарабатывать – меня просто вышвырнули. Я тогда был зол на этих гадов. Я думал взорву всё к чертям…
Полкин не очень-то вслушивался в бредни сумасшедшего бродяги. Так ему казалось. Но, на самом деле, они прочно отложились в его памяти.
– …да ты, наверное, слышал о том взрыве. А потом меня очень долго судили. Тогда вообще бардак такой начался, что суды справиться не могли, вот и придумали спорный вопрос. Ну, чтобы всякие бытовые вопросы люди сами решали. Нормально вообще-то всё организовали. Да, ты в курсе, конечно. А я вот после срока спорером заделался. Профессиональным. Платили, конечно, копейки, но на еду хватало, да и не скучно там было.
Зигмунд плюнул в песок и начал подниматься, чтобы пойти в пустой дом, дом без...
– Стой, что скажу! – старикан подскочил к нему как пантера, – Хочешь отомстить – отспорь у него самое дорогое. Вот, возьми, это поможет.
Сумасшедший протянул ему потертую латунную табличку с выгравированной надписью «ПЕРАДОР».
– Это еще что?
– Это мой спорерский шильд. Мой секрет успеха, и я раскрою его только тебе. Слушай и запоминай, – нищий зашипел ему прямо в ухо, – Предоставляя Единственный Рациональный Аргумент, Дискредитируешь Остальные Разом.
– Такое ощущение, что это шильд какого-нибудь старинного литературного конкурса, а ты просто придумал для него расшифровку.
– Возможно, так и есть, но суть-то верна! Никакой логики! Никакой правды! Ни слова!
Отшатнувшись от безумца, потому что тот уже орал, Зигмунд быстрым шагом пошел прочь. Пошел в свой пустой дом, дом без Махмуда.
Когда он поднялся к себе, уже стемнело, и нахальный сосед зажег свет. Полкин угрюмо смотрел на силуэты в его окне. Силуэты пили, танцевали и играли в крокодила. Полкину стало тошно. Он отвел взгляд и случайно попал на описаный Махмудом коврик. «Эх, Махмудик мой, что же ты наделал?» – подумал Полкин. А потом еще подумал: «Нет, это что же я наделал?». И наконец: «Нет, это что наделал этот проклятый Питерсон!».
Полкин запустил руку в карман в поисках сигарет, но наткнулся на дурацкий шильд.
– Перадор, – прочитал он вслух, – я тебе устрою перадор. Я тебя этим перадором так отперадорю! Сегодня я выхожу на тропу перадор-войны! Готовься, Питерсон!
Зигмунд выскочил из дома. С яростью в глазах он вломился в соседскую дверь и протяжно завыл:
– Сосед! Вылезай из норы, падла!
Шум в доме затих. Кто-то прошмыгнул в дверь комнаты, а через несколько секунд из-за этой двери вышел Питер Питерсон с батальоном гостей за спиной.
– Чего тебе? – Питерсон осмелел, убедившись, что Полкин один и без оружия.
– Гуляешь, нелюдь?
– А чего такого? Имею полное право повеселиться с друзьями. У нас тут, знаешь ли, повод небольшой.
По толпе гостей Питерсона прокатился смешок. Зигмунд прищурил один глаз и усмехнулся.
– Полное право, говоришь? А это, знаешь ли, спорный вопрос!
Толпа замерла от неожиданности, а Питерсон громко рассмеялся.
– Лады, соседушка, завтра в восемь, там же.
– Лады, соседушка, – ответил Зигмунд поразительно спокойно, даже для самого себя, развернулся и ушел домой спать.
Сон в ту ночь был крепкий и без сновидений, а вот Питерсону не спалось. Он ворочался и всё время хотел пить. Хоть он и был уверен, что легко одолеет Полкина, но что-то его терзало. Возможно, то, что тот Полкин, не сделал бы такой вызов, а значит, это уже был совсем другой Полкин. Новый и непредсказуемый.
Полкин же спал так крепко, что не услышал будильник и опоздал на арену на двадцать минут. Для спорного вопроса это было почти равноценно самоубийству, потому что публика неизменно сливала заставившего их ждать. Но Зигмунд подошел к трибуне, неподдельно улыбаясь. От осознания того, что, по сути, ему наплевать на результаты сегодняшнего голосования, Зигмунда накрыло лёгкой волной беззаботности. Питерсона же, напротив – лёгкой волной тревоги. Но виду он не подавал.
– Полкин, зачем вы здесь? Так нелепо пытаетесь отомстить?
Полкин на секунду задумался. Что нелогичнее, ответить «да» или «нет»? Не отвечать, решил Полкин и выдал:
– У меня есть блокнот с числами. Он битком набит числами и даже уже на обложке немного. И все эти числа говорят не в пользу Вас, Питерсон!
– О чем Вы, что за числа?
– Вам не стоит их бояться, Питер. Это всего лишь числа. Кому они нужны, в конце концов?
– Вы бредите? Я не боюсь никаких чисел!
– Конечно, не боитесь, я и не спорю. – Зигмунд говорил как психиатр с душевнобольным. – Я ж у вас ничего не спрашиваю про тех людей.
– Про моих друзей? Да они все прекрасные люди. И не писают на коврики! Не надо завидовать. Вы привыкли плакать в одиночестве в подушку, вот и плачьте дальше.
Зигмунд не имел в виду друзей Питерсона, а просто ляпнул, что на ум пришло, и теперь надо было опять что-то завернуть.
– Ведь это они его убили!
– Кого? Это клевета! Мне очень жаль, уважаемые зрители, но мой оппонент, видимо, свихнулся.
Зигмунд и сам уже начал сомневаться в своем душевном здоровье и подумал, что пора бы добавить напора.
– И после всего этого вы приводите их домой?
– Да после чего всего? И вообще, это мой дом, имею право приходить в него и приводить, кого хочу!
Тут уже Питерсон сам опустил голову на плаху и подал топор. Нелогика Зигмунда среагировала мгновенно.
– Так, говорите, имеете право приходить? А это, между прочим, спорный вопрос!
Глаза Питерсона чуть не выскочили. Зал зашумел. Зигмунд стоял довольный собой и наслаждался. Если бы сосед не подбросил ему идею оспорить право приходить в собственный дом, Зигмунд никогда бы сам не придумал такого. Теперь, пока не решится второй спорный вопрос, нельзя решать первый, и друзьям Питерсона до этого времени вход к нему запрещен.
На следующее утро Питерсон, осознав, что не понимает, как вести себя с Полкиным, привел профессионального спорера, Артура Давыдова. Здоровая детина с узким лбом и ревущим голосом прошагала к трибуне и уставилась на Зигмунда.
Зигмунд начал.
– Совершенно очевидно…
– Нихрена тебе не очевидно, стручок гороховый. Очки купи себе!
– Разумеется…
– Хрен имеется! Ты что думаешь, умнее других тут? И поумнее найдутся!
– Но вы…
– Давай штаны подтяни и бегом отсюда, к маме под юбку!
Давыдов перебивал. Нагло и ловко глушил оппонента с первого слога, а сверху еще придавливал каменным взглядом. Зигмунду подумалось, что если бы у Давыдова был шильд, то на нем было бы написано «Перебивай». Вспомнив старика, Полкин улыбнулся. Он вышел из-за трибуны, плавно подошел к Давыдову и, подтянувшись к его уху, зашевелил губами, делая вид, что шепчет, но на самом деле, не произнося ни звука.
Узколобый замешкался и забегал глазами по залу. Тогда Полкин отпрянул от громилы и спокойно произнес:
–  Нет в тебе больше силы.
Через секунду, когда спорер взорвался ревом грубых выпадов, было уже поздно. Зигмунд только отрицательно покачал головой, мол, нет, дружище, прости, но больше это не работает. Тогда Давыдов опустил на Зигмунда самый тяжелый и суровый взгляд, какой только мог выдать, но Полкин только покачал головой повторно. Никто и никогда еще не видел, чтобы заткнули самого Давыдова, да еще так красиво. Голосование выиграл Полкин.
Питерсон растерянно смотрел куда-то в даль, открыв рот. Его левый глаз судорожно дергался, а правый не моргал вовсе.
Очередное утро в спорном вопросе, разумеется, было фарсом, но Зигмунд твёрдо вознамерился запретить бывшему соседу приводить друзей в этот дом, исключительно ради забавы. Ну и ради мести, конечно же. На все реплики Зигмунда Питерсон молчал. Тогда Зигмунд начал читать стихи, спел пару песен и немного рассказал о себе, стараясь описать себя с лучшей стороны. Наконец, Питерсон вскипел:
– Черт с тобой, Зигмунд! Ты победил. Давай уже покончим с этим. Мне уже давно нужно на работу идти.
Зигмунд захохотал.
– Конечно, дружище. Давай покончим! Вот только знаешь, по поводу работы… Это же, так сказать, спорный вопрос…
Всю ночь Полкин гулял в клубе. Теперь он был уверен в себе, о нем говорили, как о новой звезде спорного вопроса, и девушек тянуло к нему как к магниту. Проснувшись в своей постели с милой девушкой и жуткой мигренью, Зигмунд впервые за всю свою жизнь встретил утро счастливым.
– Можно, я твой халат одену? – проснулась ночная знакомая Зигмунда.
– Знаешь, это, вообще-то, спорный вопрос…
Повисла секундная пауза, а потом они расхохотались.
На новый спор Питерсон пригласил действительно дорогого профессионала. Им оказалась Линда Титлдак – девушка с лицом ангела и абсолютно невинными глазами. Перечить ей было все равно, что перечить богу. Назвать её неправой было достаточно, чтобы навеки остаться зверем в глазах публики. Ей не надо было ничего говорить – ей достаточно было быть.
«А она хороша», – подумал Зигмунд. И еще подумал: «А почему бы и нет?».
– Скажите, Линда, а какие у вас планы на вечер? У меня в погребе осталось прекрасное вино урожая две тысячи десятого года. Тогда еще не было этих бездушных роботов, и виноград собирали вручную, с любовью. Мне кажется, вы достойны гораздо большего, чем спорить за этого неудачника в такой замечательный день. Вместо этого, я предлагаю вам насладиться бессмертными творениями с раритетного компакт-диска Оззи Осборна, изысканным вином и моей скромной компанией.
– Ого, классно! – воскликнула девушка-ангел, и всё её обаяние разом улетучилось.
– Нет в тебе больше силы, – с жалостью произнес Зигмунд, и зал зааплодировал.
– Полкин, ты идиот! – выскочил на арену Питерсон, – Не было никакого Махмуда! Ты псих, его себе придумал – ходил везде с поводком пустым… На коврик мне написал, дебил… Я же помочь хотел! Думал ты погорюешь, да забудешь. А ты совсем взбесился. Ну, подумай сам, какой Махмуд? Собаки уже двести лет как вымерли!
К горлу Зигмунда снова начал подкатывать предательский ком. Он выскочил из здания и побежал к мосту. Там, по-прежнему сидел нищий старик и ковырялся в какой-то железке. Увидев Зигмунда, он подозвал его рукой.
– Чего грустный?
– Как думаешь, ты сумасшедший?
– Ну ты же понимаешь, – улыбнулся бродяга, – это спорный вопрос.
– Да, конечно, – задумчиво согласился Зигмунд, – а я вот, видимо, сумасшедший.
– Ну опять же…
К мосту подошел Питерсон.
– С кем ты разговариваешь, Полкин? Там же нет никого!
Зигмунд оглянулся. Бродяги, действительно, не было. Железный мусор лежал все теми же грудами, но никого не интересовал. Полкин хотел было разозлиться на Питерсона, за то, что тот  отобрал у него очередной кусочек жизни, но вдруг понял, что он уже не чувствует той привязанности к собаке, и тем более, к старому бродяге. Он даже не чувствовал близости с самим собой недельной давности. Новый Зигмунд чувствовал интерес только к одному – к словесному бою, из которого он научился выходить победителем. Полкин достал из кармана потертый латунный шильд, крепко сжал его в руке и широко улыбнуля Питерсону.
– Прости, Питер, но то что ты сейчас сказал –  это тоже спорный вопрос.