Добрых суток, коллеги! Дописываю повесть и решила разместить ее начало сюда, узнать мнение ваше... Буду рада отзывам...любым. Спасибо))
Взрослая жизнь
Пролог
В то яркое утро Мурену – эже ждала неожиданность.
Потом она будет укорять себя за то, что прежде чем распахнуть двери детского приюта не раскинула, как обычно, карты. Хотя, что это уже могло изменить?
В шесть утра золотое солнце уже припекало.  Воздух был живым, осязаемым и таким бесконечно сладким, каким он бывает только раннею весной в час после рассвета.
Свет заливал весь двор приюта, и в первое время, ослепленная ярким заревом, Мурена не заметила продолговатый темный мешок, висящий на тополе. Мешок тихонько раскачивался на легком ветру.
Тополь рос прямо рядом с высоким забором, из-за которого дворовые дети часто бросали на территорию какую – нибудь ерунду – мячи, ракетки, а кто-то однажды закинул школьный учебник.
Но это был не учебник. И не мяч… Это был человек.
Мурена не слышала, как она орала, но потом, на следствии, сторож говорил, что спросонья решил, что сработала сигнализация. Да, что и говорить, Мурена так любила этого паренька. Пожалуй, она была единственная, кто его любил.
…Или не единственная?..

…- Пишите.
-Что?
-Пишите, как обнаружили тело.
-Я же говорю…  Можно я не буду писать?.. Я по – русски с ошибками пишу. Просто я расскажу вам, а вы запишите.
-Ну хорошо, хорошо… Что было дальше?
- Я еще с вечера приготовила тесто на булочки, чтобы детям на завтрак запечь…Я что-то не то говорю, вы так смотрите… В общем, я когда вышла, было около шести утра. И сразу почти увидела его.
- Вы знали покойного?
- Да…Это Иса. Наш бывший воспитанник, да… После детдома они с братьями жили у нас на втором этаже в комнате мальчиков. Потом уехали. Куда - мы не знаем…
- Когда вы видели его в последний раз?
- Когда?.. даже не помню… а, вот перед революцией приходили с братом. Говорили – уезжаем мол, теперь долго не увидимся…они частенько заглядывали, а потом- так и пропали. Оба. Иса еще на кухню зашел, так улыбался, моя кухня, говорит, я буду скучать по тебе…
-Почему кухня?
-Он здесь практику проходил от поварского училища.
- Так. Значит, перед революцией, говорите?.. То есть, в марте?
- Да не помню я……………………………………………………………………………………………………………………………………..
- Возьмите воды. Успокойтесь, я все понимаю.
- Скаааажите… Он это сделал сам?..
- Да. Удушение. Судмедэкспертиза подтвердила. Скажите, пожалуйста, не было ли у него здесь в приюте каких-то особенных что ли, отношений…
- Да не знаю, здесь же все отношения особенные. Так сразу как скажешь?
- Мы нашли в кармане его крутки зашитый тайник. Скажите, кто такая Варвара?..

Тычков завернул за угол здания, оказавшись в палисаднике. У малышни был сончас, школьники – по школам. Так что можно и закурить.
Здесь, на задворках, раскинулось натуральное хозяйство приюта. Натуральное хозяйство гоготало, хрюкало, шипело и кудахтало. А также лаяло, рычало, и в таком случае было заперто в будке, откуда виднелся лишь злой блестящий нос.
Тычков поднял голову и увидел окна второго этажа, где год назад жил восемнадцатилетний сирота Иса.  Читал Чехова и стихи Есенина, а по ночам, когда в комнате уляжется последний из восьми ребят и погаснет огонек в коморке сторожа,  писал любовные записки…
А спустя год повесился на тополе – прямо напротив своих окон.
Докурив, Тычков набрал номер на мобильнике.
- Да, алле, эт  я. В общем, была у них менеджер по развитию Варвара Спира. Уволилась по собственному год назад.  Да, да… Он был участником Адской резни… Два раза его брали вместе с толпой. Не организатор, участник, бандитские нападения на мирных граждан… Да, подожду пока. Давайте.
Тычков внимательно смотрел, как курица- чернушка оттискивала от кормушки белую курицу.
Как связаны между собой менеджер детского центра  и участие тихого аутичного поваренка в организованном восстании?
Вероятно никак…
Мобильник затрещал в кармане.
- Да, Мелис Исенович…  Понятно, значит окончательно – суицид. Ладно. Ладно. Да, я заеду завезу документы на «износ». До связи.
По дороге к воротам, ведущим из центра, Тычков улыбнулся деревянной сове на дереве.  Он представил себе киргизского мальчугана с высунутым от усердия языком, вырезавшего когда-то это чудовище из деревяшки.
Уже выходя из ворот, Тычков заметил сторожа. Окна коморки сторожа выходили как раз на окна спальни мальчиков.
Это был лысый разговорчивый узбек за сорок. Слишком разговорчивый. Грех было бы не попить в его каморке чаю.
…В коморке Дамира на третьем этаже в центре стола стояла  литровая банка. На дно банки Дамир щедро сыпанул заварки, залил водой, опустил в воду кипятильник.
Когда вода закипела, банка стояла еще минут пять, накрытая блюдцем. Узбек Дамир  разливал полученную почти черную жидкость по крошечным, на пару глотков, пиал. Пиалки тоже были внутри черные...
- Я ей говорил: не мути с парнем. Он же повесится, когда ты его бросишь…
- Вы так близко с ней общались?
- А зачем мне с ней общаться? Я и так все вижу и все знаю. Мы люди незаметные, зато заметливые. Почище директора.
- Ну так что вы так ей и сказали. А она что?
- А она, знаете - ничего. Больная была на всю голову… Как напьется… Знаете, это, как говорят,  два разных человека. Она однажды напилась так – мы на пикник ездили. Мы отошли покурить, точнее, Варька почти отползла! Да.. И она мне как на уши присела, елки – палки…
- И что она вам рассказывала?
Дамир засмолил самокрутку в коричневых пальцах.
- Что вам – то? Вы же все равно дело закроете…
- Ну официального приказа пока нет.
- Ладно. Какая теперь разница. Раз Иса умер.  Варвара уже наверное уехала давно. Уехала и забыла. Про все это, про мальчика И…. Она его так называла. Когда напьется. Они, знаете тут что устроили,- засмеялся узбек в густые усы.
- Можно я прямо спрошу?
Дамир кивнул, отхлебнул чай, подлил еще гостю. Тот накрыл ладонью пиалу:
- Рахмат, рахмат, байке… Дамир – байке, Иса что-нибудь упоминал когда-нибудь о своем участии в Адской резьне на Юге Республики?
Дамир странно посмотрел на следователя.
- Я сам узбек. В Оше у меня родня. Да что вы знаете… Иса не мог. Иса был другой совсем. Он был как собачонка, затесавшаяся в стаю волчар. Он был ангелом, с большим приветом, но клянусь, ангелом… Не зря же его назвали Иса.  Ладно, расскажу вам. Только давайте без этих, протоколов ваших. И не обессудьте, если что перепутаю. Старый я уже стал… Давайте еще чаю.

Глава 1. Начало. Мартовская жара
Девятого марта я ехала с похмелья в автобусе, который вез меня на работу. Мучили дневные кошмары.
Было тоскливо и убого.  Уже не было снега. Уже не было любви. Только дрожливое ожидание грядущего в провальном безвременье. Будущее представлялось черной дырой, и непроглядно было, и муторно от грязи, в которой рождался город и моя жизнь.
…Вчера ездила к маме. Одна. Поздравила ее, выпила на могиле пива. Так разморило, что еле добралась домой. Токоев напрашивался со мной- он очень хотел познакомиться с мамой. Неужели он правда думал, что у нас с ним серьезно?..
Токоев , конечно, не дождался! Ха, так ему и надо. Оставил розу, тупую открытку с натыканными сердечками. И накрыл это хозяйство  истеричной запиской, в которой обещал больше не вер-ну-ть-ся НИ-КО-ГДА!... Вернулся через полчаса. С вином и конфетами. Вина было больше, чем конфет… Пьяные, мы валялись на кровати, пытаясь сношаться. Нда.
И вот сегодня дневные кошмары , разинув волчьи пасти, ополчились.
На соседнем сидении женщина громко смеялась, и смотрела на меня с ложной пьяной проницательностью в глазах. Лицо ее тоже, казалось, похмелочное, изменялось в зависимости от тембра и усиления ее смеха: то это было лицо коровы, то козы, везде присутствовали рога. Конечно, кого вдохновит пьяная страхолюдина - алкоголь ведь меняет ДНК.
Видимо, я сказала это вслух, проконтролировать что-либо было уже трудно. Женщина вдруг встала, подошла близко ко мне, и пока я ею любовалась, с размаху ударила меня в мой хлипкий нос…
Жара.
Как всегда, после дождливого февраля, резко наступило лето. Но все равно не хотелось ни покупать новую одежду, ни  спать по ночам, ни думать о скользящей мимо жизни.
Особенно неприятно было, наверное, митингующим. Как бы ни прикрывались они газетками «Агым», как бы ни запивали водку почти горячей минералкой, пытаясь остудить свой фальшивый пыл мыслью о том, что сидят они здесь и не за благое дело, а за жалкие гроши, на которые выживают - все не помогало.
На следующий день после мятежа сняли оцепление вокруг Площади , и можно было уже  ездить по городу.  Или выйти на площади и прогуляться среди вчерашних беснующихся, оставшихся валяться прямо на асфальте. Говорят, водку эти дни ящиками везли к площади…
  Рядом с каждым «повстанцем» скромная полулитровка минералки, пустая и сиротливая. Дворники отказались убирать Площадь после этой ночи –  биотуалеты привезти  в ту ночь не удосужились, а в пылу жажды народной справедливости и огня, огня для нутра - не до газет и не до укромных мест.
Густое всенародное возмущение дымилось ошметками в лучах почти уже весеннего, и во всякое время, жаркого южного солнца.  Кончилась дармовая водка, значит, пора по домам. За месяц продажи родины в розницу у Белого дома платят достаточно, чтобы продолжать питаться лепешкой и чаем.
Это было время, когда на моей родине, к весне, по сезонной традиции, словно тухлый «подснежник» из-под  грязного тощего снега проросла новая профессия  – митингующий.
Как раз к пробуждению мятежников подъехала машина с гордой надписью «Ар-Намыс» на боку. Изрыгнула из себя бодрых парней, выгружающих спасительные бутыли.  Ар-Намыс переводится на русский как Достоинство.
Круглый прыщ разоряется в мегафон перед  полуживыми пожилыми алкоголиками, средний возраст которых тридцать.  «Давайте встанем за Родину, братья!» Братья, рефлекторно среагировав на обещание водки и нескольких сотен сверху, завозились. Но встать было проблематично. Самым настойчивым все же удалось усесться.  Жестокий недогон – это вам не шутка.
Женщины и дети уже подтягиваются со стороны парка, умытые, подмытые в фонтане и напившиеся воды пригоршнями оттуда же.  Солнце расходилось нешуточно - еще один теплый бессмысленный день ждал нас впереди.
Но мне не надо на Площади, я еду дальше, на работу, в приют для уличных детей – беспризорников, внутренних мигрантов и воспитанников детдома. Сначала они кажутся одинаковыми: вонючими, грубыми и несчастными, и все окружающее пахнет нереальностью. Такой как бывает в снах. Они никогда не могут наестся, даже если съедят две и больше порции.  И никогда не променяют вольницу ночных просторов на сытые ужины и казенное тепло постели. 
Это трудно понять нам, людям другого мира, у нас слишком разные с ними кумиры. Как мертвый телец против живой воли. Здесь наша территория, и наш закон. Закон равенства. Которого не бывает.
На первом этаже центра располагается офис, где заседают все управляющие делами разных отделов: отдела питания, отдела образования, отдела мониторинга и отдела развития. Последним вот уже три дня, как заправляла я. Чуть дальше, в застекленном закутке (дела центра и его директора прозрачны!) бухгалтерия и кабинет директора. Также на первом этаже большая комната мальчиков, рассчитана, как и комната девочек, на не менее, чем 10 кроватей. В ней всегда есть место для дополнительных спальных мест на случай особенных морозов…
Столовая, игровая и комната девочек на втором этаже. На третьем- комната для выпускников детского дома программы «Взрослая жизнь» и актовый зал. Здесь же коморка сторожа. Единственное место, где можно покурить, если совсем невтерпеж или ночью, во время дежурств.
Работники Центра питаются в одной столовой с детьми. Входя в курс дела, помаленьку надергивая кусочки испуганных историй о беспризорных, я вспоминала, как слышала, что их насилуют на улицах, и теперь в столовой, когда они относили свои тарелки в мойку, поворачиваясь ко мне спиной, мой взгляд неизменно упирался в их худые детские задки, точно я пыталась понять, как же ЭТО возможно…
Аппетит безвозвратно исчезал. Бесполезно было убеждать себя, что ничего там нет, и все это враки. Однако, спор уже затеян, и быстрая правда сует вместо ложки в руку аргумент, что  большинство беспризорников поступают  в центр с венеричками…
Но как это связано с задницей? Никак! Однако ковыряние вилкой в гречке с кусочками мяса вызывает теперь рвотные позывы – где-то здесь наверняка прячется белое, слизкое, вездесущее.
Попервости я их не различала на лицо. И когда, к моему бесконечному ликованию, можно было выскользнуть в перерыв на пять секунд до ближайшего поворота затянуться табачным дымом,  я шарахалась от каждого киргизенка – вдруг наш?!  Если увидят с сигаретой - мне кранты - в центре строгий запрет на курение и алкоголь.  Оно, конечно, педагогично, но что же делать мне, взрослой курильщице, с семилетним стажем, не желающей перевоспитываться? Много в то время было дырок на юбках и куртках, прожженных спрятанными за спину сигаретами.
После обеда, в очередной раз потрясенная, бегу за поворот. Мырк на остановке рассматривает ярко одетую тетку, и близость этой доступной женщины привлекает его до дрожи в руках. Также, как меня сейчас – лежащая в кармане долгожданная сигарета, которую я сейчас выкурю. Он смотрел на нее жадно и неутомимо. Я думала о ней. О моей Сигарете в кармане.
Возвращаясь первые дни домой с новой работы, по вечерам я плакала. Слезы, как переход в новое состояние –небесполезны. Отнюдь - за  чужим страданием забываешь свое. Бабушка вздыхала и качала головой: «Какая тяжелая работа…». В ее голосе сквозила хорошая удовлетворенность:  правильные деньги правильно получать за нелегкий труд.  Тем временем, я,  спасаясь от пустоты,  окуналась на дно. Одно было внешнее, второе - внутреннее. Я никогда знала, что люди могут ТАК жить.

Глава 2. Адские и Дырдойские
Я стала первым в истории Центра Детской Жизни менеджером по Развитию и Лоббированию Идеи.
И первые дни мне не могли найти применения. Вообще, все, включая меня, плохо представляли себе, чем же таким должен заниматься человек, занимая такую неплохо оплачиваемую должность. Но доноры, датчане, требовали закрыть вакансию.
Мои обязанности придумывали на ходу.
Чтобы войти в курс дела, а также, чтобы чем-то уже загрузить меня, директор предложила мне поехать на программы, которые проводятся на местах -  крупнейших рынках города- Адском и Дырдуре.  Самое важное происходит именно там – здесь офис, а там жизнь, реальная жизнь уличных детей.
Мы садимся в синий бус с надписью на киргизском, означающей, что мы, социальные работники, едем возвращать кому-то его нормальную детскую жизнь. Говорят, за все годы программы,  менты ни разу не тормозили.
Загружены под завязку большими чанам с едой - кормить, двумя врачами-  лечить, несколькими соцработниками-  возвращать в систему образования уличных детей. И мной – для понта.
В машине жутко несет едой. Улыбкой пытаюсь замаскировать улыбкой наморщенный нос. Привычная панорама выученных наизусть лиц улиц за окном всегда забавно смотрится из окна незнакомой машины.
Вот завернули на Адский рынок.
Известная любому бишкекчанину клоака, эдакое «государство в государстве», где среди грязи по колено снуют мало кем замеченные невидимые подростки с тачками и лотками с семечками и пирожками. У этого  чистильщика обуви три класса образования, а сколько у зазывалы узнать свой точный вес за «сом, байке, гана бир сом»?  Это их работа, и лишь специально заточенный на такие дела глаз, способен вычленить их из общего хаоса.  Постепенно научилась и я.
Подъезжаем к «офису» нашего Центра. Это выкупленная квартира на первом этаже в обычной панельке.
Душ, где можно помыться в середине трудового дня,  начавшегося в пять утра. К этому тоже нужно приучить - далеко не каждый маленький работяга тяготеет помыться – привычки такой нет.  Кухня, где можно хотя бы раз в день поесть горячей и весьма калорийной пищи. (Куски мяса приличные – сама ела!..). Комната для занятий с библиотекой. Кабинет врача, здесь им ставят диагнозы, немыслимые для взрослых относительно благополучных людей, у которых никогда не было ни сифилиса, ни туберкулеза. Вроде меня. Сумасшествие не в счет.
На месте я вижу девочек и мальчиков, русских и киргизов. Мы в кабинете врача. 
Входят  Катя и Света. Кате 15 лет, на вид лет 11, занимается попрошайничеством и проституцией.
(в тот момент представить ЭТО не хватило мужества). 
Света, маленькая, косенькая, не разговаривает совсем, ей 10 лет, на вид лет 5… Пришли на осмотр.
- Катя, - спрашивает врач Раиса. – Как там мама?
- Да все лежит…болеет.
Мамы таких девочек обычно всегда чем-то болеют. И лежат.
Обе девочки явно не из мира, в котором живу, к примеру, я или моя семья, весь до одного, круг общения, и даже милый сердцу  Вадя, видавший чудовищные виды.  Но это совсем, совсем другая история. Дети подземелья, похмелья,  ниже дна, в клоаку. Существа - не девочки.
Что-то внутри не выдерживает.
-Раиса, я сейчас.
Выбегаю из кабинета на улицу. (Глаз успевает заметить на лице врача неизмеримое презрение врача к моей слабости).  Рвотные позывы и слезы вырываются наружу . Я начинаю громко плакать, сморкаться и курить… У меня нет ничего, кроме разрывающегося сердца и дикой злости на беспутных родителей этих несчастных созданий. И на какой хер сдалась им школа, если им завтра может, будет жрать нечего?
Назавтра рынок «Дырдурой». Бывшая мекка лихорадочных шоппоголиков от школьного сезона – россиян и казахстанцев. На сто долларов здесь одевают ребенка в школу с ног до головы, и не одного.  Крупнейший когда-то рынок в регионе.  Этот заморенный кусок родины в том числе, после мартовского переворота 2005-го, обильно облюбовали внутренние мигранты из горных селений всех остальных шести областей нашей маленькой терзаемой очередными «братьЯми», Республики.  Хижины вперемешку с добротными двухэтажками. Наши - те, что в первых.
На средства нашего Центра Детских Жизней (ЦДЖ) был куплен дом, в котором  живет такая семья.  Здесь все как на Адском рынке, только душ и туалет - на улице.
На вид уже почти пожилая, улыбчивая женщина Нуриза,  мать семейства из четырех детей поддерживает дом в чистоте. В благодарность за это им позволено там жить в свободное от проведения мероприятий, время. Спрашиваю у соцработника: «А сколько лет Нуризе?» «Тридцать три…».
Обычный рацион для всех на целый день- чай и лепешка.  Горячая, сытная еда, привезенная нами- спасение. Маленькая киргизская девочка лет четырех, меньшая дочка Нуризы уже бегает по двору в красном байковом платиьце, перешитом из  старого халата. Ластится к соцработникам. Гладя ее по гладкой черной головке, я вспоминаю, что теперь моя дочка будет расти без отца. Заломило глаза, закололо, полилась наружу соленая едкая лава, оставляя темные дорожки на напудренном лице.
От всего этого пахло нереальностью, такой болючей, что без сигареты мне, пожалуй, не выдержать. Буркнув что-то себе под нос, я отпрашиваюсь у соработника отойти. Оттискиваюсь к выходу, по слякотной околице, по парному предобеденному солнцу-  до первого поворота.
С дрожащими руками, снова крадучись, с закипающими слезами, я нащупываю в сумочке спасение - серую пачку  West’а.  Ошпаривает нетерпением.  Озираюсь. Вроде, никого. Затягиваюсь… Все, отпустило.  Кайф.  Эх, не этого тому, кто никогда не затягивался!
Докуренная сигарета, впрочем, выбрасывается легко и без сожаления. Как тупой турист в экзотической стране разглядывает  аборигенов и развешанные цацки,  подхожу ближе к случайному домику.  Говорливое семейство, занятое хлопотами, меня не видит. Зато их жизнь, голая, неприкрытая, развешена застиранным бельем на веревках во дворе, дымится из чанов на уличных кухнях, тычет в глаза безграмотностью тринадцатилетних сыновей, умеющих читать лишь вывески на базаре, алкоголизмом их отцов и бесчисленными женскими болезнями матерей. Они растут там, чтобы сменить через десять лет нас, сытых,  образованных, всем неудовлетворенных.   Чиркин омур.
Киргизское словосочетание «Чиркин омур» не имеет точного перевода на русский язык. Приблизительно его можно трактовать как «Эх, жизнь…»

Сегодня было три недели, как я  ушла от мужа. Сначала было холодно и просторно спать одной, излишество кровати было стыдным.  Зато теперь по ночам, вместо того, чтобы шарить в тишине, среди прочих звуков, в поисках знакомого шороха шин, изучив на слух длину тормозного пути, можно было просто лежать, замерев, и смотреть в окно, наслаждаясь статичностью меняющихся фигур глухого мрака. 
Право, какое-то странное мистическое чувство охватывает при виде этой точки посередине между крышей соседнего дома напротив через двор и небом. Может, это , как водится, чей-то глаз, глядящий в мою сторону, или кусочек чужого счастья, недоступный наощупь, далекий, как отрывок фильма, виденного в глубоком детстве, фрагмент читанного мамой рассказа или очередная фантазия какой-нибудь неврастенички, бросившей пить две недели назад и курить три часа назад и беспредельно гордящейся этим, не делая поблажек ни для каких тревожных дней и пишущей записки в темноте из-за лени зажечь свет? Вот привстанешь, и глаза уже нет…Все эти хрупкие вещи так  недолговечны. В черной непрогляди. Precious. Какое –то молочное ощущение тепла, как в деревне, когда спишь на большой печи в компании еще двух таких как ты и , кажется, пока ты здесь лежишь, ни одна беда мира не коснется тебя и этих двух, и чувствуешь себя спасенным и этих двоих за одно, милостию…  Да и бед-то на свете нет никаких, все они придуманы рекламщиками и буржуями, и Вселенная дышит тебе в лицо силой, пахнет медом. И никогда не было потерь и всегда была любовь, и ребенок твой никогда не болел, и ребенка никакого нет - ты сам – ребенок.
Далеко-далеко  издают  звуки придуманные люди; птицы, поезд, печаль – все они придуманы. В отличие от арки моего виноградника в садовой беседке и того глаза, что безошибочно выделил меня в темно - серой комнате. 
Да еще того странного мальчика, которого я узнаю лишь в ненавистном мае.